История загадок и тайн. Книги 1-18

Чукеев двинулся к ней, чтобы взашей прогнать с площади, но успел лишь сделать несколько шагов, как увидел: Гречман взмахнул рукой…

Что и говорить, выдержка у полицмейстера была железная. Он терпеливо выстоял под нацеленным на него стволом винтовки, но как только ствол исчез, Гречман взмахнул рукой, выдернул револьвер и, падая за кучу снега, успел два раза выстрелить по окну. Звонко тенькнули и посыпались вниз стекла.

Ответных выстрелов не последовало.

— Гони! — заорал Чукеев. — К конторе гони!

Сам он в два прыжка достиг подводы, боком рухнул в нее, и Степан, дернув вожжи, взвил над лошадиными спинами кнут. Рванули с места кони стражников.

Рванули и встали.

Зеленая Варвара, вскинув голову, вздымая над собой палку, стояла у них на пути, и пугающе страшен был ее вид — седые космы выбились из-под платка, нос заострился, глаза горели, а блеклые губы что-то быстро шептали, и в уголках рта вскипала блеклая пена. Кони, по бокам и крупам которых ходили плетки и кнут, всхрапывали, прядали ушами, пятились, приседая на задние ноги, но не могли сделать вперед и единого шага, словно перед ними была проведена невидимая черта, заступить за которую они боялись. И чем злее, отчаяннее их стегали наездники, тем сильнее дергались кони, дико всхрапывая и кося шальными, налитыми кровью глазами.

Как ни старались Степан и стражники, ни один конь вперед не тронулся.

— Слезай! — снова заорал Чукеев. — За мной!

Выскочил из саней, кинулся к конторе. Следом за ним, тяжело топая сапогами, бросились стражники. Вместе с Гречманом они ворвались в контору, все там обшарили до последнего уголка, но никого не нашли. Лишь в дальнем углу узкого коридора обнаружили винтовку с полной обоймой.

А Зеленая Варвара качнулась, широко раскрыла рот, со всхлипом втягивая воздух и белесую пену с губ, дернулась, выронив палку, и наотмашь рухнула на спину, тупо ударившись головой о притоптанный снег. Ее крючковатые пальцы, торчащие из рваных зеленых перчаток, подергались вразнобой и замерли.

8

— А старуха, Варвара эта, Зеленая, Богу душу отдала, — рассказывал Кузьма, устало прищуривая красные, воспаленные веки, — они ее, бедолагу, за ноги за руки, в дровяные сани после бросили и отвезли. Надо полагать, в покойницкую, что при заразном бараке. Гречман ругался… Таких матерков даже я не слышал — уши в трубочку сворачиваются. Ну, вроде все доложил, пойду немного покемарю, а то притомился я за день, набегался…

Кузьма поднялся из-за стола, за которым они сидели с Николаем Ивановичем, с хрустом потянулся, расправляя плечи, снял сапоги и полез на печку, где уже лежал, вольготно свесив вниз лапу, большой рыжий кот. Он недовольно щурил глаз на Кузьму и шевелил длиннющими усами.

— Подвинься, развалился, как хозяин. — Кузьма сдвинул кота в сторону и перевалился на бок, устраиваясь поудобнее на теплых кирпичах. Но тут же вскинулся и стал слезать с печки, приговаривая: — Забыл, Николай Иванович, надо же — из ума выпало… Они ее, когда волокли, старуху, у нее из-за пазухи все шмотье высыпалось — тряпочки зеленые. И вот это… Я после подобрал. А зачем подобрал — сам не ведаю…

Кузьма засунул руку в глубокий карман своих широких штанов, пошарился и вытащил, положив на стол, большой серебряный медальон на грубой, засаленной веревочке, порванной посередине, к которой привязан был залоснившийся кожаный мешочек.

— Там разглядывать некогда было, а тут — запамятовал, надо же! — продолжал удивляться Кузьма. — Может, деньги?

— Ну да, — усмехнулся Николай Иванович, — слитки золотые.

Придвинул к себе медальон, попытался открыть его, но медальон не поддавался.

— Дай-ка мне, — протянул руку Кузьма, — у меня ногти покрепче…

Медальон открылся с легким щелчком.

— Ну-у-у, — разочарованно протянул Кузьма, — тут картинка, а вы — слитки, да еще золотые… Сами гляньте!

Николай Иванович глянул и задохнулся.

В медальоне лежала уменьшенная до крохотных размеров копия с его собственного портрета — пухлый кудрявый мальчик смотрел на него широко открытыми глазами и безмятежно улыбался, как умеют улыбаться только маленькие и счастливые дети. Этот портрет в легкой золоченой раме всегда висел в кабинете отца. И сразу же вспомнилось: «А после надумала портрет с вас рисовать. Художника нашли, он вас и нарисовал — так похоже, прямо как живой вы на той картине. В сохранности теперь картин а-то, али как?» Тогда, в Твери, добрейшей Анастасии Степановне он ответил, что картина в сохранности, хотя не был уверен — сохранил ли ее старший Оконешников после скандального ухода сына из дома. А вот копия, оказывается, сохранилась. И маленький, счастливый, улыбающийся Николенька Оконешников смотрел на самого себя и, наверное, недоумевал: неужели это я?

Вздрагивающими руками Николай Иванович развязал кожаный мешочек, вытащил из него зеленую тряпочку, уже давно потерявшую свой первоначальный цвет.

Это была детская распашонка, обметанная по краям золотистыми нитками, которые давно обремкались, а местами и вовсе вылезли из материи, уже истончившейся от времени.

Николай Иванович прижал распашонку к лицу, и его сильные плечи вздрогнули.