История зарубежной литературы XIX века. Романтизм: учебное пособие

…Красота, созданная воображением, не может не быть истиной[34], не важно, существовала она до того или нет, ибо все наши порывы, думается мне, сродни любви: все они в своих высших проявлениях творят первозданную красоту… Правда, как я уже говорил, если у человека есть хоть какое-то, пусть бесхитростное, воображение, он будет вознагражден уже тем, что оно снова и снова воздействует исподволь на его душу внезапными озарениями. А взять для сравнения такую простую вещь[35]: разве с вами не было так, что, услышав в прелестном уголке прекрасный голос, поющий знакомую мелодию, вы вновь пережили те же мысли и чувства, какие родились у вас в душе, когда вы впервые услышали эту мелодию? Разве в эти возвышенные мгновения вы не рисовали мысленно, не отдавая себе в том отчета, лицо певицы, еще более прекрасное, чем в действительности? Крылья воображения подхватывали вас и возносили так высоко, что образ, рисовавшийся вам, еще только угадывался где-то в будущем. Едва ли, я думаю, вы согласитесь со мной, все сказанное может относиться к человеку со сложным мышлением, тому, кто умеет обуздывать свое богатое воображение, кто живет как чувством, так и разумом и верит в то, что «годы принесут и зрелость мысли»[36]…

Д. и Т. Китсам

Хэмстед, 22 декабря 1817 г.

…Достоинство любого искусства составляет экспрессия, способная испарить все ненужное, скрывавшее красоту и истину…

…У настоящего Поэта чувство Красоты затмевает все прочие помыслы, вернее сказать, отметает их…

Д.Г. Рейнольдсу

Хэмстед, 3 февраля 1818 г.

…Нам претит поэзия, которая нам что-нибудь навязывает, а стоит нам запротестовать, и она не пожелает знаться с нами. Поэзия должна быть высокой и ненавязчивой, такой, чтобы, проникая в душу, потрясала или изумляла ее не своими приемами, а внутренней сутью. Как прекрасны притаившиеся цветы! Как поблекла бы их красота, столпись они на оживленной дороге с криками: «Восхищайтесь мною, я фиалка! Боготворите меня, я первоцвет!» Д. Тейлору

Хэмстед, 27 февраля 1818 г.

…Я руководствуюсь в поэзии несколькими принципами…

Первое. Поэзия, думается мне, должна удивлять не своей необычайностью, но чудесными крайностями[37]. Пусть у читателя захватит дух, словно в ней открылись ему его собственные благородные помыслы, пусть она прозвучит для него отголоском былого.

Второе. Приобщая к прекрасному, поэзия не должна останавливаться на полпути, захватывая дух у читателя, но оставляя его неудовлетворенным. Пусть образы рождаются, достигают зенита и уходят за горизонт так же естественно, как солнце, озарив читателя, перед тем как сокрыться в торжественном великолепии и опустить над ним благословенные сумерки. Конечно, легче вообразить, какой должна быть поэзия, чем воплотить это на бумаге. Отсюда следует еще одна истина. Если поэзия не явилась на свет сама собой, все равно что листья на дереве, ей лучше бы не являться вовсе…

В. Гюго

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К ДРАМЕ «КРОМВЕЛЬ»[38]

…В мировоззрении новых народов гротеск, напротив, играет огромную роль. Он встречается повсюду; с одной стороны, он создает уродливое и ужасное, с другой – комическое и шутовское. Вокруг религии он порождает тысячу своеобразных суеверий, вокруг поэзии – тысячу живописных образов. Это он разбрасывает полными пригоршнями – в воздухе, в воде, на земле, в огне – мириады промежуточных существ, которые так живучи в средневековых народных преданиях; это он во мраке ночи кружит страшный хоровод шабаша, это он дает сатане вместе с крыльями нетопыря козлиные рога и копыта, и это он ввергает в христианский ад уродливые фигуры, которые оживит затем суровый гений Данте и Мильтона, или населяет его теми смешными существами, которыми будет забавляться впоследствии Калло[39], этот Микеланджело бурлеска. Переходя от идеального мира к миру действительности, он создает неиссякаемые пародии на человечество. Это его фантазия сотворила всех этих Скарамушей, Криспинов, Арлекинов, гримасничающие тени человека, образы, совершенно неизвестные суровой античности и все же ведущие свое происхождение из классической Италии…

…Здесь мы только отметим, что гротеск как противоположность возвышенному, как средство контраста является, на наш взгляд, богатейшим источником, который природа открывает искусству… Возвышенное следуя за возвышенным, едва ли может составить контраст, а между тем отдыхать надо от всего, даже от прекрасного. Напротив, гротескное есть как бы передышка, мерка для сравнения, исходная точка, от которой поднимаешься к прекрасному с более свежим и бодрым чувством, благодаря саламандре Ундина сильно выигрывает; гном делает сильфа еще более прекрасным[40].

Мы будем также правы, сказав, что соседство с безобразным в наше время сделало возвышенное более чистым, более величественным, словом, более возвышенным, чем античная красота; так и должно быть…