Читаем История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 полностью

Фра Стеффано действует иначе. Защищенный своей грубой одеждой, он ускользает от собаки, встает и находит свою палку. Затем он выбегает наружу, раздавая удары вслепую направо и налево. Я услышал голос женщины вскричавшей: – Ах! Боже мой! И монах говорит: Я его убил. Я решил, что он убил собаку, потому что я ее больше не слышал, и подумал, что он убил также старика, не слыша больше его кашля. Он пришел и лег со мной, держа в руках большую палку, и мы проспали до утра. Я быстро оделся, удивившись, что не вижу больше двух женщин, и с удивлением вижу старика, не подающего малейших признаков жизни. Я показываю фра Стеффано синяк на лбу покойного; он говорит, что в любом случае не убивал его сознательно. Но я увидел его гнев, когда он обнаружил, что его заплечный карман пуст. Я был в восторге. Не видя больше двух потаскух, я подумал, что они пошли искать защиты, и что у нас будут очень серьезные неприятности, но когда увидел опустошенный карман монаха, понял, что они убежали, чтобы избежать ответа за кражу. Я спросил его, однако, не лучше ли для нас уехать. Найдя возчика, который направлялся в Фолиньо, я уговорил монаха воспользоваться этой возможностью, чтобы убраться отсюда, и, съев там наскоро кусок, мы пересели к другому, который взял нас в Пичиньяно, где благотворитель нас очень хорошо принял и где я, наконец, хорошо выспался, избавившись от страха быть арестованным.

На следующий день мы прибыли рано в Сполето, где, найдя двух благотворителей, он захотел оказать честь обоим. Пообедав у первого, который относился к нам, как к принцам, он захотел пойти ужинать и ночевать у другого. Это был богатый торговец вином, многочисленная семья которого держала себя очень любезно. Все бы прошло хорошо, если бы роковой монах, который слишком много выпил у первого благотворителя, не напился окончательно у второго. Негодяй, стремясь угодить этому славному человеку и его жене, говоря плохо о человеке, у которого мы обедали, наплел такого, что у меня не было сил терпеть. Когда он осмелился сказать, что тот говорил про нашего хозяина, что все его вина поддельные, и что он вор, я дал ему форменный отпор, заявив, что он лжет. Хозяин и хозяйка успокоили меня, говоря, что они знают людей, о которых идет речь; он бросил мне в нос салфетку, когда я назвал его клеветником, но хозяин ласково взял его, проводил в комнату и там запер. Меня он проводил в другую.

На следующее утро я был готов идти в одиночку, когда монах, переваривший свое вино, пришел сказать, что нам необходимо в будущем жить вместе как хорошие друзья. Оплакивая свою судьбу, я отправился с ним в Сому, где хозяйка гостиницы, женщина редкой красоты, накормила нас обедом. Она подала нам кипрского вина, что ей приносили курьеры из Венеции за отличные трюфели, которые она им давала, и которые они на обратном пути отвозили в Венецию. Уходя, я оставил этой прекрасной женщине кусочек своего сердца; но что со мной сталось, когда в одной или двух милях от Тернии монстр показал мне мешочек с трюфелями, которые он у нее украл. Это была кража по меньшей мере двух цехинов. Очень раздосадованный, я взял мешок, говоря, что решительно хочу вернуть его обратно прекрасной и добродетельной женщине, и в дальнейшем следует прекратить насильственные действия. Мы подрались, и, когда он схватил свою палку, я бросил его в канаву и оставил там.

Придя в Терни, я вернул хозяйке ее мешок вместе с письмом, в котором просил у нее прощения. Я отправился в Отриколи пешком, чтобы посмотреть на красивый старый мост; оттуда возчик за четыре паоли доставил меня в Шатонеф, откуда я отправился в полночь пешком и добрался до Рима за три часа до полудня, первого сентября. Но вот каковы обстоятельства, которые, быть может, развлекут некоторых читателей. Через час после выхода из Шатонеф, направляясь в Рим, в безветрие и при ясном небе, я наблюдал в десяти шагах от себя, с правой стороны, сопровождающее меня пирамидальное пламя высотой в локоть, в четырех или пяти футах над землей. Оно останавливалось, когда я останавливался, и когда с краю дороги росли деревья, я его больше не видел, но видел снова, когда проходил дальше. Несколько раз я подходил поближе, но, насколько я подходил, настолько оно удалялось. Я пытался возвращаться на пройденный путь, и тогда я его больше не видел, но стоило продолжить мою дорогу, как я видел его снова на том же месте. Оно исчезло только при свете дня. Какое удачное чудо для суеверного невежества, когда можно воспринять этот факт как свидетельство великой судьбы, ожидающей меня по прибытии в Рим! История полна ерунды подобного рода, и мир полон голов, которые из этого делают большое дело, несмотря на так называемое просвещение, которое науки поставляют человеческому уму. Должен, однако, сказать правду, что, несмотря на мои знания по физике, наблюдение этого небольшого явления не дало мне оснований для особых идей. Я счел благоразумным никому об этом не говорить.

Перейти на страницу:

Похожие книги

10 гениев науки
10 гениев науки

С одной стороны, мы старались сделать книгу как можно более биографической, не углубляясь в научные дебри. С другой стороны, биографию ученого трудно представить без описания развития его идей. А значит, и без изложения самих идей не обойтись. В одних случаях, где это представлялось удобным, мы старались переплетать биографические сведения с научными, в других — разделять их, тем не менее пытаясь уделить внимание процессам формирования взглядов ученого. Исключение составляют Пифагор и Аристотель. О них, особенно о Пифагоре, сохранилось не так уж много достоверных биографических сведений, поэтому наш рассказ включает анализ источников информации, изложение взглядов различных специалистов. Возможно, из-за этого текст стал несколько суше, но мы пошли на это в угоду достоверности. Тем не менее мы все же надеемся, что книга в целом не только вызовет ваш интерес (он уже есть, если вы начали читать), но и доставит вам удовольствие.

Александр Владимирович Фомин

Биографии и Мемуары / Документальное
Актерская книга
Актерская книга

"Для чего наш брат актер пишет мемуарные книги?" — задается вопросом Михаил Козаков и отвечает себе и другим так, как он понимает и чувствует: "Если что-либо пережитое не сыграно, не поставлено, не охвачено хотя бы на страницах дневника, оно как бы и не существовало вовсе. А так как актер профессия зависимая, зависящая от пьесы, сценария, денег на фильм или спектакль, то некоторым из нас ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить ненаписанное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли". Козаков написал книгу-воспоминание, книгу-размышление, книгу-исповедь. Автор порою очень резок в своих суждениях, порою ядовито саркастичен, порою щемяще беззащитен, порою весьма спорен. Но всегда безоговорочно искренен.

Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное