История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Не сумев сдержать слезы, она отвернулась, чтобы помешать мне их увидеть. Я быстро положил на стол сумму и, из вежливости, а также чтобы избавить ее от унижения, поместил поцелуй на ее губах, который только от нее зависело посчитать нежным. Мне бы хотелось, чтобы она восприняла мою сдержанность как уважение. Прощаясь с ней, я обещал вернуться в другой день, чтобы отдать дань уважения ее отцу, но я не сдержал слово.

Читатель увидит в свое время, в какой ситуации я увидел ее снова десять лет спустя. Что за размышления по выходе из этого дома! Что за школа! Размышляя о реальности и воображении, я отдал предпочтение последнему, поскольку первая зависит от него. В основе любви, как я узнал позже, лежит любопытство в соединении с предрасположением, которое природа должна была нам дать для самосохранения, и это все. Женщина, как книга, которую, хороша она или плоха, следовало бы начинать изучать с фронтисписа; если не интересно, желание ее читать не приходит, и это желание соответствует интересу, который она вызывает. Фронтиспис женщины также просматривается сверху вниз, как и у книги, и женские ноги, которые интересуют стольких мужчин, подобных мне, вызывают такой же интерес, как у книголюба — особенности издания книги. Большинство мужчин не сосредотачивает свое внимание на красивых ногах женщины, и большинство читателей не заботится о полиграфических особенностях. Таким образом, женщины правы, что так тщательно следят за своим лицом и одеждой, поскольку именно за счет этого они могут вызвать интерес к их прочтению у тех, кого с самого их рождения природа не объявила заслуживающими родиться слепыми. Но так же, как те, кто прочитал много книг, весьма заинтересованы читать новые, даже если они плохи, бывает, что человек, который любил многих красивых женщин, приходит, наконец, к тому, что интересуется некрасивыми, просто потому, что находит их новыми. Он видит накрашенную женщину. Краска бросается в глаза, но это его не отталкивает. Его страсть становится пороком, предлагая ему аргумент в пользу какого-то ложного фронтисписа. Может быть, думает он, книга не так уж плоха, и может быть, она не нуждается в этой странной маскировке.

Он пытается отойти от нее, он хочет ее пролистать, но не тут-то было, живая книга сопротивляется; она хочет, чтобы ее читали по порядку, и книгоман становится жертвой кокетства, монстра — преследователя всех, кто следует делам любви. Умный, который читал эти последние двадцать строк, что Аполлон вывел из-под моего пера, позволь сказать тебе, что если они оказались неспособны тебя разочаровать, ты человек потерянный, иными словами, ты будешь жертвой прекрасного пола до последней минуты своей жизни. Если это тебе не неприятно, прими мои поздравления.

К вечеру я сделал визит г-же Орио, чтобы предупредить моих женщин о том, что, поселившись у г-на Гримани, я не могу начинать с того, чтобы не приходить ночевать. Старая Роза сказала мне, что только и говорили о смелости моего алиби, и что эта слава может проистекать только из уверенности, что оно было фальшивым, и я должен опасаться мести в том же роде от Раццетты. Поэтому в своих передвижениях я должен соблюдать осторожность, особенно ночью. Были все основания не пренебрегать мнением мудрой старухи. Я передвигался только в компании или в гондоле. Мадам Манзони меня похвалила за это. Юстиция, по ее словам, должна была меня оправдать, но общественное мнение знало, чьих рук это дело, и Раццетта не мог меня простить.

Через три или четыре дня г-н Гримани сообщил мне о прибытии епископа. Тот остановился в своем монастыре минимистов в Сан-Франциско де Паоло. Гримани проводил меня к этому прелату, как драгоценность, которой он дорожит, и только он может ее показать. Я увидел красивого монаха с епископским крестом на груди, который показался бы мне отцом Мансиа, если бы не выглядел более крепким и менее сдержанным. Он был в возрасте тридцати четырех лет, и он был епископ милостью Божией, Святого Престола и моей матери.

Дав мне свое благословение, которое я принял, встав на колени и поцеловав ему руку, он прижал меня к своей груди, назвав по латыни своим дорогим сыном, и в дальнейшем говоря только на этом языке. Я чуть не подумал, что он стыдится говорить по-итальянски, будучи калабрийцем, но он меня разубедил, разговаривая с г-ном Гримани. Он сказал мне, что не может взять меня с собой, что примет меня в Риме, тот же г-н Гримани позаботится отправить меня туда, и что в городе Анкона монах — минимист, его друг, по имени Лазари, даст его адрес, а также средства для этой поездки. После Рима мы больше не расстанемся и отправимся в Мартурано через Неаполь. Он просил меня прийти к нему повидаться на следующий день, очень рано утром, и, после того, как он отслужит мессу, мы позавтракаем вместе. Он сказал, что отправляется в путь послезавтра.