История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Когда я узнал, что к концу года у меня не будет больше дома, и что продается вся мебель, я больше не был стеснен в моих потребностях. Я также продал белье, гобелены, фарфор: это была моя часть от продажи зеркал и кроватей. Я знал, что это сочли бы неправильным, но это было наследство моего отца, на которое моя мать не могла претендовать; я рассматривал себя, как хозяина. Что касается моих братьев, то мы всегда могли найти способ договориться. Четыре месяца спустя я получил письмо от матери из Варшавы, в котором содержалось другое. Вот перевод письма моей матери: «Я знакома здесь, мой дорогой сын, с ученым монахом Миниме[35], калабрийцем, чьи выдающиеся качества заставили меня подумать о вас, когда он удостаивал меня своим визитом. Я сказала ему год назад, что у меня есть сын, избравший дорогу священника, что я не имею возможностей его содержать. Он ответил, что этот мальчик станет ему сыном, если я смогу получить от королевы назначение на епископство в его стране. Все будет в порядке, сказал он, если она окажет любезность рекомендовать его своей дочери – королеве Неаполя. Исполненная веры в Бога, я бросилась к ногам Ее Величества, и обрела ее милость. Она написала своей дочери, и та сделала так, что Господин наш папа избрал монаха епископом Мартурано. По его словам, он примет вас в середине следующего года, потому что прежде, чем ехать в Калабрию, он должен побывать в Венеции. Он вам напишет об этом сам, ответьте ему, пришлите мне свой ответ, и я ему его передам. Он вам укажет путь к самым высоким постам Церкви. Вообразите же мое утешение, когда я увижу вас в двадцать или тридцать лет по меньшей мере епископом. В ожидании его прибытия аббат Гримани будет заботиться о вас. Даю вам свое благословение и остаюсь и т. д…» Письмо от епископа, написанное по латыни, сказало мне о том же. Оно было полно слащавости.

Он предупреждал меня, что остановится в Венеции только на три дня. Я ответил соответственно. Оба эти письма превратили меня в фанатика. Прощай, Венеция! Полный уверенности, что я встаю на путь, ведущий к вершинам счастья, ждущим меня в конце карьеры, я в нетерпении хотел поскорее к этому приступить, и был полон радости, не чувствуя в своем сердце никакого сожаления обо всем том, что покидаю, удаляясь от родины. Суета кончена, говорил я себе, и меня ждет великое и прочное будущее.

Г-н Гримани, высказав наилучшие пожелания по поводу моей дальнейшей судьбы, заверил, что найдет для меня пансион, в котором я поселюсь до начала следующего года, в ожидании епископа.

Г-н Малипьеро, который в своем роде был мудрым человеком и наблюдал меня в Венеции погруженным в суетные удовольствия, был рад увидеть теперь идущим в направлении своего подлинного предназначения и видеть живую устремленность моей души, с которой я подчинился складывающимся обстоятельствам. Затем он преподал мне урок, который я никогда не забуду. Он сказал мне, что знаменитая заповедь стоиков Sequere Deum[36] означает ничто иное, как – «откажись от того, что предлагает тебе судьба, если ты не чувствуешь сильного нежелания это отдать». Это, сказал он мне, утверждает и демон Сократа: Expe revocans Raro impellens[37], и оттуда же идет: Le destin sait nous guider[38] тех же стоиков. Именно в том состояла наука г-на Малипьеро, ученого, не изучавшего ни одной книги, кроме книг о природе морали.

Но в рамках максим этой самой школы со мной случилось через месяц происшествие, которое навлекло на меня невзгоды, но ничему не научило.

Г-н Малипьеро полагал, что распознает по физиономии молодых людей признаки, которые свидетельствуют об абсолютной власти над ними Фортуны. Когда он видел такое, он старался наставлять их способствовать Фортуне мудрым поведением, потому что, как он разумно указывал, лекарство в глупых руках становится ядом, а яд в руках мудрых – лекарством. У него было три любимца, для которых он делал все, от него зависящее, в том, что касалось их воспитания. Это была Тереза Имер, превратности судьбы которой были неисчислимы, и часть из них мои читатели увидят в этих мемуарах. Я был вторым, о котором они будут судить, как захотят, а третья была дочь гондольера Гардела, которой было на три года меньше, чем мне, и которая, при красоте, имела в лице поразительные признаки судьбы. Чтобы наставить ее на путь истинный, старый спекулятор учил ее танцевать; потому что, как говорится, шар не попадет в лузу, если его не толкнуть. Гардела – это та, что под именем л’Агата блистала в Штутгарте. Она была первой официальной любовницей герцога Вюртембергского в 1757 году. Она была очаровательна. Я оставил ее в Венеции, где она умерла два или три года назад. Ее муж Мишель да л'Агата был отравлен некоторое время спустя.