История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

– Разве не будет проведена операция, – продолжал я ей говорить, – достойная Вашего Величества, – приспособить грегорианский календарь? Все протестанты приняли его, и Англия также, четырнадцать лет назад, отбросив одиннадцать последних дней от февраля, и она заработала уже несколько миллионов. При этом общем соглашении Европа удивляется, что старый стиль существует еще здесь, где самодержец – явный повелитель своей церкви, и где есть академия наук. Полагают, мадам, что бессмертный Петр, который приказал, чтобы год начинался с первого января, распорядился бы также и об отмене старого стиля, если бы не считал своим долгом согласовываться с Англией, которая оживляла тогда всю торговлю вашей обширной империи.

– Знаете ли, – сказала она мне с приветливым и тонким видом, – великий Петр не был ученым.

– Я полагаю, мадам, что он был значительно выше. Этот монарх был воплощенный гений. То, что определяло его место в науке, был тонкий такт, который позволял ему выносить верное суждение обо всем, что он видел, и что полагал способным увеличить благополучие своих подданных. Это был тот самый гений, который не давал ему впасть в ошибку и давал силы и смелость искоренять злоупотребления.

Императрица собиралась мне ответить, когда увидела двух дам, которых подозвала.

– Я отвечу вам с удовольствием в следующий раз, – сказала мне она, и повернулась к дамам. Этот следующий раз представился восемь-десять дней спустя, когда я думал, что она не собирается со мной говорить, так как она меня видела и не сказала меня позвать.

Она начала с того, что сказала мне, что то, что я хочу, чтобы она сделала, чтобы возвысить славу России, уже сделано.

– Все письма, – сказала мне она, – что мы пишем для иностранных государств, и все публичные акты, которые могут заинтересовать историю, мы подписываем с двумя датами, одну над другой, и все знают, что превышение на одиннадцать дней относится к новому стилю.

– Но, – осмеливаюсь возразить, – к концу этого века лишних дней станет двенадцать.

– Неважно, потому что сейчас это так. Последний год этого века, в силу григорианской реформы, не будет високосным у вас и тем более у нас. Таким образом, не останется больше между нами никакой реальной разницы. Не правда ли, такого уточнения достаточно, чтобы помешать увеличению ошибки? Также к счастью, что ошибка составляет одиннадцать дней, так как, не считая того, что номер увеличивается каждый год в эпакт, мы можем сказать, что ваш эпакт равен нашему единственно с разницей в год. Мы имеем даже совпадение в одиннадцать последних дней тропического года. Что касается празднования Пасхи, мы должны оставить все как есть. У вас равноденствие фиксируется на двадцать первое марта, у нас оно десятого, и те же разногласия, что возникают с астрономами у вас, возникают и у нас; правы и вы и мы, так как, наконец, равноденствие наступает часто на день, два или три позже или раньше; и как только мы фиксируем наступление равноденствия, нахождение фазы луны становится произвольным. Вы видите, что вы часто находитесь в разногласии даже с евреями, которые, как предполагается, имеют совершенный эмболизм. Это различие, наконец, в праздновании Пасхи не возмущает общественный порядок, ни добрую полицию и не вызывает изменений в важных законах, касающихся правительства.

– То, что Ваше величество изволили мне сказать, очень мудро и наполняет меня восхищением, но праздник Рождества…

– Только в этом Рим прав, потому что, думаю, вы хотите мне сказать, что мы его не празднуем в дни солнцестояния, как следовало бы. Мы это знаем. Позвольте мне вам сказать, что это соображение тщательно изучается. Мне больше нравится предоставить длиться этой небольшой ошибке, чем причинить всем моим подданным очень большое горе, выбрасывая из календаря одиннадцать дней, что лишит, возможно, дня рождения или именин два или три миллиона душ, и даже всех, потому что скажут, что из-за неслыханного деспотизма я сократила на одиннадцать дней жизнь у всего народа. Они не слишком возмутятся, потому что здесь это не модно, но будут говорить на ушко друг другу, что я атеистка, и что я явно нападаю на непоколебимые устои Никейского Собора. Эта простая критика, порождающая смех, не вызывает, однако, у меня желания смеяться. У меня найдутся гораздо более приятные поводы повеселиться.

Она имела удовольствие видеть меня удивленным и оставить меня в моем удивлении. Я уверен, что она срочно изучила вопрос, чтобы меня поразить, либо что она пообщалась с каким-то астрономом, после того, как в нашей последней беседе я говорил ей о реформе. Г-н Алсуфьев сказал мне несколько дней спустя, что вполне возможно, что императрица прочла небольшой трактат на эту тему, который включал все то, что она мне сказала, и даже больше, впрочем, возможно, она была прекрасно образована в этом вопросе.