История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

Но, несмотря на мое разумное поведение и мою экономию, три месяца спустя после моего приезда я оказался в долгах, и у меня не осталось средств. Пятидесяти цехинов в месяц, что я получал из Венеции, мне не хватало. Кареты, жилье, два слуги и необходимость быть всегда хорошо одетым вгоняли меня в тоску, и я не хотел никому открыться. У меня был на это резон. Человек в нужде, который обращается за помощью к богатому, теряет его уважение, если тот ее ему оказывает, и заслуживает его презрения, если ему отказывают.

Но вот каким образом фортуна подкинула мне две сотни дукатов. М-м Шмит, которую король имел какие-то основания поселить у себя в замке, передала мне, чтобы я пришел к ней на ужин, известив, что король там будет. Я увидел там с удовольствием очаровательного епископа Красинского, аббата Гижиотти и двух или трех других, не чуждых итальянской литературы. Король, у которого в обществе я никогда не наблюдал дурного настроения, и который, впрочем, был весьма начитан и знал всех классиков, как ни один король не знает, предложил к обсуждению анекдоты из старинных римских произведений, цитируя рукописи схолиастов, которые заткнули мне рот, и которые Его Величество, возможно, придумывал. Каждый участвовал в разговоре, один я, будучи в плохом настроении и не пообедав, ел как обжора, отвечая лишь односложно, когда вынуждала к этому вежливость. Тут разговор зашел о Горации, и каждый цитировал одну или две из его сентенций, высказывая свое мнение о глубине философии великого поэта разума, и аббат Гижиотти вынудил меня говорить, сказав, что если я с ним не согласен, я не должен молчать.

– Если вы принимаете мое молчание, – сказал я ему, – за согласие с тем предпочтением, что вы оказываете мысли Горация перед многими другими, я возьму на себя смелость сказать, что знаю его как одного из самых возвышенных в политике двора, потому что nec cum venari volet poemata panges[20], что то, что вам так нравится, это, в сущности, только сатира, хотя и деликатная.

– Не просто сочетать деликатность с сатирой.

– Не для Горация, который именно этим нравился Августу, что возвышает монарха, который, благодаря протекции, которую он оказывал ученым, обессмертил свое имя и заставил коронованных властителей объявлять себя его соперниками, принимая его имя и даже наряжаясь под него.

Король Польши, который при своем восхождении на трон принял имя Августа, стал серьезен и не мог удержаться, чтобы не прервать меня.

– Кто же эти коронованные властители, – спросил он у меня, – которые приняли имя Августа, наряжаясь под него?

– Первый король Швеции, который назвался Густав; это очень чистая анаграмма для Августа.

– Это прямо анекдот. Где вы это нашли?

– В манускрипте профессора Упсалы в Вольтенбюттеле.

Король рассмеялся от всего сердца, сам, в начале этого ужина, также процитировавший манускрипт. Но посмеявшись, он снова вернулся к разговору, спросив у меня, в каких трудах Горация, не манускриптах, но хорошо известных, я нашел особую деликатность, использованную для того, чтобы сделать свою сатиру приятной.

– Я мог бы, сир, процитировать несколько, но вот вам, для примера, эта, которая кажется мне вполне прекрасной и при этом простой: Coram rege, – говорит он, – sua de paupertate tacentes plus quam poscentes ferent[21]

– Это правда, сказал король, улыбаясь, и м-м Шмит спросила у епископа перевод этого пассажа. «В присутствии короля, – сказал он ей, – те, кто не говорит о своих нуждах, получат больше, чем другие, которые об этом говорят».

Дама сказала, что мысль не кажется ей сатирической. После сказанного, я должен был молчать. Король также повернул разговор к Ариосто, сказав мне, что хотел бы, чтобы мы разобрали его вместе. Я ответил ему с поклоном, – вместе с Горацием: Tempora queram[22]

Назавтра, на выходе от мессы, великодушный и слишком несчастный Станислав Август, протягивая мне руку для поцелуя, передал мне небрежно сделанный сверток, сказав поблагодарить Горация и никому об этом не говорить. Я нашел там двести золотых дукатов и оплатил мои долги. С этого дня я приходил почти каждое утро в место, называемое «гардеробная», где король, когда его причесывали, охотно разговаривал с теми, кто приходил туда для развлечения. Но он и не думал говорить об Ариосто. Он понимал по итальянски, но недостаточно, чтобы на нем говорить, и еще менее, чтобы наслаждаться великим поэтом. Когда я думаю об этом властителе и о его высоких качествах, мне кажется невозможным, что он совершил столько ошибок, будучи королем. Та, что он пережил свою родину, может быть, наименьшая. Не имея друга, который захотел бы его убить, смею сказать, он должен был убить себя сам; но ему не было нужды искать палача среди своих друзей, потому что, вслед за Костюшко, одних русских было бы достаточно, чтобы отправить его в бессмертие.