История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

— Если я соглашаюсь с этим, — сказал я ему, — я отказываюсь от счастья, которое вы ставите в зависимость от того, чтобы никогда не быть в согласии. Я предпочитаю возразить вам, мадам, чем отказаться от надежды вам понравиться. Аббат Сьякчери — злой ум, что бросает между нами двумя яблоко раздора; но если мы продолжим, как начали, я останусь в Сиене.

Маркиза, весьма довольная, что дала мне хороший образчик своего ума, говорила затем о погоде, о Пизе, о Стратико, о Ливорно, Риме, об удовольствии путешествия, спрашивая меня, не собираюсь ли я поухаживать за всеми хорошенькими женщинами Сиены на здешних ассамблеях, предлагая поводить меня повсюду; я же всерьез просил ее не загружать себя этой заботой.

— Мне хотелось бы, мадам, чтобы в те восемь дней, что я проведу в Сиене, вы были единственной, за которой я бы ухаживал, и чтобы единственно аббат Сьякчери показал мне монументы города и здешних людей литературы.

Довольная этим объяснением, она пригласила меня вместе с аббатом обедать завтра в очаровательном доме, который она называла Вико, принадлежащем ей, в сотне шагов за городом. С возрастом меня все больше привлекал в женщинах ум. Он становился той основой, в которой нуждались мои притупившиеся чувства, чтобы прийти в движение. С мужчинами, чей темперамент противоположен моему, происходит обратное. Мужчина чувственный, старея, желает только вещественного, женщин, изощренных в упражнениях Венеры, а отнюдь не философских рассуждений. Я сказал Сьякчери, выходя от маркизы, что если я остаюсь в Сиене, она будет единственной, кого я буду видеть, и пусть будет то, что угодно Богу. Аббат Сьякчери счел в этом случае необходимым меня просвещать. Он показал мне в эту неделю все, что достойно быть увиденным в городе, и всех людей литературы, которые согласились отдать мне визит. К вечеру он отводил меня в дом, где, как он мне говорил, не принято было заниматься делами серьезными; никакой знати, никаких представлений; говорили, чтобы посмеяться, пели, играли инструментальную музыку, читали прекрасные пьесы в стихах, юная девушка возмещала этим свою некрасивость, ее младшая сестра, очень хорошенькая, добавляла красоты и довольствовалась тем, что давала пищи тем, кого воспламеняла любовью всей своей очаровательной персоной. У этих двух сестер были два брата, из которых один играл на клавесине, а другой был художником. Таков был этот дом, куда Сьякчери приводил меня провести вечер, вместе с другим аббатом, молодым профессором, которого звали Пистуа. Я не видел там ни отца, ни мать, ни слуг. Но если младшая из сестер была совершенная красотка, вторая была некрасива, не будучи ни горбатой, ни хромой, ни косоглазой, ни дурно сложенной; но она была некрасива, а любая некрасивость отталкивает. Несмотря на это, эта некрасивая девушка, не теряя смелости, говорила со мной о поэзии со скромностью и нежностью, и просила меня прочесть ей что-нибудь из моего, обещая взамен что-то свое. Я говорил ей, что приходило мне в голову, и она в том же поэтическом жанре читала мне кусок совершенной красоты, что я принимал, как и должно, делая вид, что верю в то, что она автор. Сьякчери, который был ее учителем, заметив, что я не могу поверить, что эта девочка столь умелая, предложил буриме. Задавала темы красивая, и все четверо начинали писать одновременно; некрасивая первая, кончив задание, опустила перо, Буриме были на сонет. Сонет девушки — восьмисложник — был самый красивый; я был удивлен, и, все еще сомневаясь, сделал в ее честь экспромт и, записав, представил ей; она сразу ответила мне похвальным словом в тех же рифмах, и тут я стал серьезен. Я спросил у нее имя, и она мне назвала то, что носила как «пастушка» Аркадской академии и свое фамильное имя: Мария Фортуна.

— Как, это вы?

Я читал стансы, что она напечатала во славу Метастазио. Я сказал ей это, она поднялась и пошла поискать ответ, который собственноручно написал ей этот бессмертный поэт. В восхищении, я говорил теперь только с ней, и вся ее некрасивость исчезла. Если утром у меня завязались нежные отношения с маркизой, теперь я стал фанатичным поклонником Марии Фортуны. Направляясь с Сьякчери в свою гостиницу, я тысячекратно благодарил его за удовольствие, которое он мне доставил. В этой девушке случайно открылся поэтический гений и за три года он возрос до такой степени. Я спросил у него, импровизирует ли она на манер Кориллы, и он ответил, что она бы хотела, но что он не хочет это ей позволить, потому что, как он сказал, было бы ошибкой так портить эту девушку.