История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

— Признаю, дорогой граф, — сказал я ему, — что ваша система превосходна и представляется мне уникальной, для того, чтобы установить на земле совершенное счастье, но она химерична. Все, что вы мне сказали прекрасного и великого, превосходно в теории, но не осуществимо и абсурдно на практике. Я верю, что ваша смелость велика, но не думаю, чтобы вы были достаточно смелы, чтобы спокойно вытерпеть уверенность в том, что другой наслаждается прелестями вашей любовницы. Держу пари на эти двадцать пять цехинов, что вы не позволите лечь со мной вашей жене.

— Позвольте мне посмеяться. Ставлю пятьдесят, что заставлю ее сделать мне этот подарок. Я принимаю пари. Бетти, дорогая, накажем этого неверующего, прошу тебя, пойди, ляг с ним.

— Ты шутишь.

— Нет. Прошу тебя. Я буду любить тебя еще больше.

— Я думаю, ты сошел с ума. Я никогда не буду спать ни с кем, кроме тебя.

Тогда граф охватил ее руками и с помощью самых нежных ласк и самых софистических рассуждений попытался убедить ее доставить ему это удовольствие, не столько ради этих двадцати пяти цехинов, сколько чтобы доказать мне, итальянцу, степень, какой может достигать храбрость такого француза, как он. Он говорил с ней полчаса, даже раздавая ей в моем присутствии ласки, которые она из скромности отвергала, поскольку они казались ей недозволенными, и кончил, наконец, тем, что сказал ей, что ее сопротивление — это лицемерие, поскольку он уверен, что она уже оказывала мне в эти три дня все те ласки, которые такая потаскуха как она может оказывать.

При этих словах, видя, что Бетти дрожит, я прыгнул к своей шпаге, с намерением вонзить ее ему в грудь, но мерзавец удрал в соседнюю комнату и там заперся. В отчаянии, что стал причиной ужасного состояния, в котором я видел эту очаровательную невинную девочку, я подошел к ней, чтобы попытаться ее утешить. Вся трепещущая, с распухшей глоткой, дрожащим подбородком, расширенными глазами, она не имела сил даже пролить слезы и облегчить тем сердце. В гостинице все спало, я взял воды и, не зная и не умея сделать ничего, кроме того, чтобы освежить ей виски и высказать все то, что полагал способным ее утешить. Она смотрела на меня, ничего не отвечая, издавая время от времени глубокие вздохи, казалось, пыталась заплакать, но не могла. После часа этого отчаяния ее веки опустились, и она забылась сном, не желая опускаться на кровать, куда я уговаривал ее лечь. Я оставался добрых два часа возле нее, внимательно приглядывая за ней спящей, надеясь, что по своем пробуждении она не окажется вынуждена остаться в этой гостинице, либо из-за лихорадки, которая может с ней приключиться, либо из-за конвульсий, либо из-за всяких природных недомоганий, которых я опасался в ее состоянии.

На рассвете я услышал, как уехал ее мучитель, и был этому рад. Бетти вышла из своего забытья, когда постучали в дверь, чтобы известить нас, что пора одеваться. Полагали, что мы спим. Я спросил ее, в состоянии ли она ехать, и она ответила, что чувствует себя хорошо, только попросила найти возможность приготовить ей чаю, достав некоторое его количество из коробочки слоновой кости, которую она держала в кармане. Я оставил ее там, отправившись сам приготовить ей чай, и приготовил его море. Поднявшись обратно, я застал ее в другой комнате, где она открыла [4242] окна, чтобы подышать воздухом. Солнце поднималось над горизонтом. Я увидел, что она спокойна, и решил, что можно надеяться, что она выздоровела. Она выпила три или четыре чашки чая, которые вернули ее физиономии свежесть, потерянную в результате ужасной ночи. Прислушавшись к шуму в соседней комнате, где мы ужинали, она нарушила молчание, спросив меня, взял ли я свой кошелек, который оставил на столе. Я забыл его, когда предлагал этому бешеному пари на двадцать пять цехинов. Я нашел там бумагу, которую сразу развернул. Я прочел обменное письмо на три тысячи экю. Этот обманщик достал его из своего кармана, чтобы ударить по рукам насчет заклада, и забыл его; я его читаю и вижу, что оно из Бордо, записано на виноторговца, находящегося в Париже, по распоряжению лица, имя которого написано также на обороте письма, чтобы быть переведенным в распоряжение графа д'Этуаль. Оно было действительным, и дата его выпуска была ранее шести месяцев. Ничего не было более странного. Я отнес его Бетти, которая мне отвечала, что ничего этого не знает, и во имя Бога просила меня не говорить с ней более об этом человеке.

— Будьте милосердны, — сказала мне она, — во имя человечности, к несчастной девушке, которая до этого дня зналась только с порядочными людьми.

Я снова поклялся никогда ее не покинуть, и мы поехали.