История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12

Когда я покинул Венецию, в 1783 году, Господь должен был бы направить меня в Рим или в Неаполь, или в Сицилию, или в Парму, и моя старость, судя по всему, была бы счастливой. Мой гений, который всегда прав, направил меня в Париж, чтобы спасти моего брата Франсуа, которого я застал обремененным долгами, в тот момент, когда он должен был отправляться в Тампль. Я не озабочен тем, что он мне обязан своим возрождением, но поздравляю себя с тем, что так поступил. Если он был мне благодарен, я чувствую себя вознагражденным; мне больше нравится, когда он несет груз своих долгов на своих плечах, что ему должно быть время от времени тяжело. Он не заслуживает более тяжкого наказания. Сегодня, в мои 73 года, мне нужно только жить в мире и вдали от любой персоны, которая могла бы посчитать, что имеет права на мою моральную свободу, потому что невозможно, чтобы некий род тирании не сопровождал это представление.

После слишком оживленной поездки во Фраскати я провел шесть недель в Риме в обществе дома Санта Кроче, в моей Академии Аркад и без всякого нового любовного увлечения. Маргариты, которая меня все время веселила, мне было достаточно.

В то время отец Стратико, который сейчас епископ Лесина и который познакомил меня с прекрасной маркизой Шижи из Сиены, приехал в Рим, чтобы получить звание Маэстро. Это докторантура монахов-доминиканцев. Я получил удовольствие присутствовать на экзамене, который он должен был сдать, чтобы получить свидетельство теолога убиквисте (по всем разделам). Теологов-экзаменаторов было четверо и присутствовал генерал ордена. Эти монахи, весьма строгие, ставили перед кандидатом проблемы, весьма острые, по всем разделам теологии; складывалось впечатление, что они стараются предстать перед своим генералом людьми учеными, ставя в затруднительное положение претендента, который, если случайно он оказывался более знающим, чем они, должен был это скрывать, потому что они его бы опровергли и его высказывание осталось бы безответным; мой читатель, думаю, знает, что такое наука теология. Испытывая любопытство к этой потешной процедуре, над которой сам Стратико втайне посмеивался, я отправился утром его повидать, думая найти его со св. Фомой в руке и в консультациях с так называемыми Отцами; но вместо этого он был с картами в руке, внимательно следя за партией в пикет против другого монаха, который ругал свою фортуну.

— Я полагал, — сказал я ему, — что найду вас погруженным в учение.

Он ответил (на латыни):

— Полезно иметь ученика.

Я оставил его, заверив, что увижу его в его битве, где для меня будет праздником услышать аргументацию знаменитого Мамачи. Ах, как я страдал! Претендент был не то что на табурете, но на скамье, как осужденный. Он должен был повторять от себя аргументы in forma, кратко, своих четырех палачей, для которых удовольствием было приводить силлогизмы высших, которые не кончались никогда. Я находил, что они все были ошибочны, потому что были абсурдны; но я поздравлял их с тем, что мне не позволено было говорить. Не будучи теологом, я полагал, что разобью все их аргументы с помощью здравого смысла; но я ошибался: здравый смысл чужд всей теологии, и особенно спекулятивной; и Стратико меня в этом убедил теологически в тот же день в доме, куда привел меня с ним поужинать.

Его брат, профессор математики университета в Падуе, прибыл в это время в Рим, приехав из Неаполя с молодым шевалье Морозини, у которого служил гувернером. Он сломал себе ногу во время походов, которые его безумный ученик заставил его совершать; он приехал в Рим, чтобы завершить лечение. Общество этих братьев графов Стратико, благородных, ученых и без предрассудков, доставляло мне удовольствие, вплоть до того, что, когда они уехали, я также покинул Рим, где я весьма развлекся, но очень поиздержался. Я направился во Флоренцию, попрощавшись со всеми своими знакомыми и особенно с кардиналом, который все дожидался, что Луи XV призовет его снова в Версаль.

Такова судьба всех людей, которые, после того, как побывали министрами при великом дворе, вынуждены жить вдали от него, либо без всякого назначения, либо с поручением, которое делает их зависимыми от министров — их преемников. Ни богатство, ни философия, ни соображения мира, спокойствия или другое счастье не могут их утешить; они томятся, они вздыхают и живут только надеждой, что их еще призовут. Таким же образом, в сравнении, находим мы в истории, что монархи, отказавшиеся от трона, более многочисленны, чем министры, по своей воле отказавшиеся от министерства. Это соображение заставляло меня чаще желать быть министром, чем королем; следует полагать, что министерство обладает непонятным очарованием, и мне это любопытно, потому что я не вполне это понимаю.