История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

– Я очень рад, что тебе не позволено допустить меня ее увидеть, потому что она могла бы меня ослепить, и к тому же возникнет страсть, которая послужит толчком, который нарушит мое равновесие и я не смогу определиться в полной чистоте моей души.

Радость Юсуфа, услышавшего мое рассуждение, была наивысшая, и я говорил с ним без малейшего двуличия и очень искренне. Сама мысль увидеть Зельми заставляла меня трепетать. Я чувствовал уверенность, что, не колеблясь, стану турком, если влюблюсь в нее, в то же время, если я останусь безразличным, уверен, что никогда не решусь на поступок, который, при прочих условиях, не имел для меня ничего притягательного и, наоборот, являл весьма безрадостную картину как в отношении настоящего, так и в будущем, Относительно богатств – я мог надеяться обрести такие же благодаря милости фортуны в Европе, без необходимости сменить религию; мне казалось, что я не должен был быть безразличен к презрению всех тех, кто меня знал и уважение которых хотел заслужить. Я не мог решиться распрощаться с прекрасной надеждой стать знаменитым среди просвещенных наций, в искусстве, в литературе либо в каком-то другом качестве, и я не мог перенести мысль забыть о триумфах среди равных, которые, быть может, были мне приуготовлены, живи я среди них. Мне казалось, и я в этом не обманывался, что решение принять тюрбан, могло прийти только разочаровавшимся, и я не из их числа. Но что больше всего меня отвращало, это идея отправиться жить год в Андрианополе, чтобы учиться говорить на варварском языке, к которому я не имел никакой склонности и который, соответственно, не мог надеяться изучить в совершенстве. Я не мог отказаться без сожаления от тщеславного желания считаться красноречивым, каковую репутацию я повсюду уже заслужил. Кроме того, я думал, что очаровательная Зелми может не остаться таковой в моих глазах, и что это сможет сделать меня несчастным, потому что Юсуф может прожить еще лет двадцать, и я чувствовал, что мои уважение и благодарность никогда не допустят меня до того, чтобы решиться причинить боль доброму старику, перестав оказывать его дочери все те знаки внимания, что я должен. Таковы были мои мысли, о которых Юсуф не мог догадываться, и которые не было необходимости ему излагать.

Несколько дней спустя я встретил Исмаила на обеде у моего дорогого Османа-паши. Он выказал мне знаки внимания, на которые я ответил, и я потонул в упреках, что давно не появлялся с ним завтракать; я не смог отделаться от приглашения пообедать у него вместе с г-ном де Бонневаль. Я явился туда в назначенный день и после обеда наслаждался красивым спектаклем, показанным неаполитанскими рабами обоего пола, которые исполняли фарс-пантомиму и танцевали калабрийские танцы. Г-н де Бонневаль рассказал о венецианском танце, называемом Фурлана, и Исмаил нашел это любопытным. Я сказал, что невозможно его показать без танцовщицы моей страны и без скрипки, которая должна подыгрывать. Взяв скрипку, я наиграл ему мелодию, но когда захотели посмотреть и танец, я не смог одновременно играть музыку и танцевать. Исмаил поднялся и отошел в сторону с евнухом, который ушел и через три-четыре минуты вернулся, сказав ему что-то на ухо. Исмаил сказал, что нашли танцовщицу, и чтобы я сказал, могу ли я найти также музыканта на скрипке, если он отправит записку в Отель Венеции. Все было проделано очень быстро. Я написал записку, он ее отправил, и слуга Байо Дона явился через полчаса со своей скрипкой. Тут же дверь в углу залы открылась и появилась прекрасная женщина с лицом, прикрытым черной велюровой маской в форме овального лица, которое в Венеции называется Моретта. Появление этой маски удивило и очаровало все собрание, невозможно было представить себе более интересного персонажа, как по красоте форм, так и по элегантности туалета. Богиня встала в позицию, я ее сопровождал, и мы станцевали шесть фурлан подряд. Я задыхался, так как это самый энергичный из национальных танцев, но красавица осталась стоять, неподвижно, без малейших признаков усталости, и как бы бросала мне вызов. В «рондо» балета, самой утомительной части, она, казалось, парила, вызывая во мне невольное изумление. Я не припоминаю, чтобы видел такое прекрасное исполнение этого балета в самой Венеции. После короткого отдыха, немного пристыженный своей слабостью, я снова подошел к ней и сказал: «Ancora sei, e poi basta, se non voleté vedermi a morire»[17].

Она бы, наверное, мне ответила, если бы смогла, потому что в такой маске невозможно произнести ни слова; но она мне многое сказала пожатием руки, которое никто не мог видеть. После вторых шести фурлан евнух открыл ту же дверь и она исчезла.

Исмаил рассыпался в благодарностях, но это я должен был благодарить, потому что это было единственное настоящее удовольствие, которое я получил в Константинополе. Я спросил у него, не была ли дама венецианкой, но он ответил мне лишь тонкой улыбкой. К вечеру мы ушли.