История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3

– Пятьдесят лет, месье, я ищу такого ученика, как вы описали, и это я вам буду платить, если вы хотите приходить ко мне брать уроки. Я живу у Маре, на улице «des Douze portes»[25], у меня есть лучшие итальянские поэты, которых я попрошу вас переводить на французский, и я никогда не сочту вас ненасытным.

Я согласился, не умея выразить все мое чувство благодарности. Кребийон был ростом шести футов, на три дюйма выше меня, хорошо ел, разговаривал любезно и не подсмеиваясь, и знаменит был своими меткими словечками. Он провел жизнь, никуда, за редким исключением, не выезжая и почти ни с кем не встречаясь, держал постоянно во рту трубку и был окружен восемнадцатью или двадцатью кошками, с которыми развлекался большую часть дня. У него была старая гувернантка, кухарка и слуга. Его гувернантка заботилась обо всем, держала его деньги и не позволяла ему во что бы то ни было вникать, ни в чем не давая ему отчета. Весьма примечательным было следующее. Его физиономия была похожа на львиную или кошачью морду, что одно и то же. Он был королевским цензором, что, как он мне говорил, его забавляло. Его гувернантка читала ему творения, которые ему приносили, и приостанавливала чтение, когда ей казалось, что вещь заслуживает его цензуры, и я смеялся от его диспутов с этой гувернанткой, когда он был иного с ней мнения. Я услышал однажды, как эта женщина отослала кого-то, кто пришел за своей проверенной рукописью, говоря ему:

– Приходите на следующей неделе, потому что у нас не было времени просмотреть вашу работу.

Я приходил к Кребийону три раза в неделю весь следующий год, и я научился у него тому французскому, который знаю, но я не мог отделаться от итальянских оборотов: я узнаю их, когда встречаю у других, но когда они выходят из-под моего пера, я их не узнаю, и уверен, что никогда не научусь их узнавать, как никогда не мог разглядеть, в чем состоит погрешность Тита Ливия в латыни.

Я сложил восьмистишие свободным стихом на некий сюжет и отнес стихи Кребийону, чтобы он их откорректировал. Внимательно прочитав мои стихи, он сказал следующее:

– Ваша мысль прекрасна и очень поэтична; ваш язык совершенен; ваши стихи хороши и очень правильны; и, несмотря на все это, ваше восьмистишие плохое.

– Как это?

– Я не понимаю. В них чего – то не хватает. Представьте себе, что вы видите человека, вы находите его красивым, приличным, любезным, полным глубокого ума, согласно самому строгому суждению. Приходит женщина, замечает этого человека, и, вполне разглядев его, уходит, говоря вам, что этот человек ей не нравится. «Но мадам, скажите, какой вы находите в нем недостаток?» – «Я не знаю». Вы обращаетесь к этому человеку, вы изучаете его более внимательно, и вы, наконец, понимаете, что он кастрат. Ах! – восклицаете вы, – теперь я понимаю причину, по которой эта женщина нашла его не в своем вкусе.

Этим сравнением Кребийон дал мне понять, почему мое восьмистишие могло не понравиться.

Мы разговаривали за столом Луи IV, за которым Кребийон пятнадцать лет собирал свою компанию, и он рассказывал очень занятные анекдоты, никому не известные. Он уверял нас, что послы Сиама были жулики, нанятые мадам де Ментенон. Он говорил, что не закончил свою трагедию под названием «Кромвель», потому что сам король сказал ему однажды не осквернять свое перо описанием мошенника.

Он говорил с нами о своем «Катилине» и сказал, что считает ее самой слабой из своих пьес, но он и не старался сделать ее лучше, потому что для этого ему пришлось бы вывести на сцене Цезаря, а молодой Цезарь должен был вызывать смех, как вызывала бы смех Медея, появившись на сцене до того, как узнала Язона. Он признавал большой талант за Вольтером, но обвинял его в воровстве, потому что тот украл у него сцену Сената. Он говорил, воздавая ему справедливость, что он родился с талантом историка, но он фальсифицировал ее и заполнил сказками, чтобы сделать интересней. У него был рассказ о человеке в железной маске, и он говорил, что слышал ее из уст самого Людовика.

В итальянском театре давали как-то «Сени», пьесу м-м де Графиньи. Я пошел пораньше, чтобы получить хорошее место в амфитеатре.

Мое внимание привлекли дамы, увешанные бриллиантами, входившие в первые ложи, и я их разглядывал. Я был хорошо одет, но поскольку у меня были открытые рукава и пуговицы до низу, все, смотревшие на меня, узнавали во мне иностранца: эта мода в Париже уже прошла. Когда я так сидел, внимательно разглядывая зал, ко мне подошел богато одетый мужчина, в три раза толще меня, и вежливо спросил, не иностранец ли я. Я сказал, что да, и он спросил, понравился ли мне Париж. Я ответил, воздав городу похвалы, и в то же время заметил входящую в ложу слева от меня женщину, увешанную драгоценностями, но огромных размеров.

– Кто это, – спрашиваю я своего толстого соседа, – эта толстая свинья?

– Это жена этого толстого борова.

– Ах, месье! Я прошу у вас миллион извинений.