История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6

Персона герцога де Вилар привлекла все мое внимание. Наблюдая его поведение и его внешность, я, казалось, видел перед собой женщину лет семидесяти, одетую как мужчина, худую, изможденную и потасканную, которая, возможно, в молодости была красива. У него были щеки в красных прожилках, покрытые румянами, губы карминовые, ресницы черненые, зубы искусственные, и накладные волосы на голове, сильно напомаженные, с запахом амбры, и большой букет в еще больших размеров бутоньерке, которая доходила ему до подбородка. У него были грациозные жесты и говорил он тихим голосом, так что нелегко было понять, что он говорит. Впрочем, очень вежливый, с любезными манерами, весь во вкусе времен Регентства. Мне говорили, что, будучи молод, он был любим женщинами, но став старым, он избрал скромную роль, став женщиной, с тремя-четырьмя красивыми любовниками, которых содержал у себя на службе, из которых каждый в свой черед пользовался привилегией спать с ним. Этот герцог был губернатором Прованса. У него вся спина была в гангрене, и по всем законам природы уже десять лет, как он должен был умереть; но Троншен, с помощью режима, удерживал его в живых, подпитывая рубцы и раны, которые, без этой подпитки, умерли бы и увлекли герцога с собой. Это называется искусственной жизнью.

Я проводил Вольтера в его спальню, где он снял парик и колпак, который он носил поверх него, чтобы уберечься от простуды. Я увидел на большом столе «Summa» — «Сумма теологии» св. Фомы Аквинского и итальянских поэтов, среди прочих — Secchia rapita[45] Тассони.

— Это, — сказал он, — единственная трагикомическая поэма Италии. Тассони — монах, прекрасного ума и гениальной учености в области поэзии.

— Это ему подойдет; но он не ученый, потому что, насмехаясь над системой Коперника, говорил, что следуя ей, невозможно построить теорию лунных фаз и эклиптики.

— Где он говорил эту глупость?

— В «Discorsi academici».

— У меня их нет, но я их достану.

Он записал это название.

— Но Тассони, — снова начал он, — очень хорошо критиковал вашего Петрарку.

— Он опозорил этим свой вкус и свою литературу, как и Муратори.

— Вот, убедитесь, что его эрудиция велика.

– Est ubi peccat[46].

Он открыл дверь, и я увидел архив почти из сотни толстых папок.

— Это, — сказал он, — моя корреспонденция. Вы видите около пятидесяти тысяч писем, на которые я ответил.

— У вас сохранились копии ваших ответов?

— По большей части. Это дело моего слуги, которому я плачу только за это.

— Я знаю издателей, которые заплатили бы большие деньги за то, чтобы стать обладателями этого сокровища.

— Берегитесь издателей, когда передаете что-то публике, если вы еще не начали.

— Я начну, когда буду старым.

И с этим я процитировал ему макаронический стих Мерлина Кокэ.

— Что это?

— Это стих из знаменитой поэмы в двадцати четырех песнях.

— Знаменитой?

— Достойной ею быть более, чем другие; но чтобы ее оценить, надо знать мантуанский диалект.

— Я его изучу. Сделайте так, чтобы она у меня была.

— Я подарю вам ее завтра.

— Буду вам обязан.

Нас вызвали оттуда, и мы провели два часа в общей беседе, где великий поэт развлекал свою публику, осыпаемый аплодисментами, хотя и сатирический и зачастую едкий, но всегда смеющийся, с не покидающей его улыбкой. Он содержал свой дом с необычайным блеском, и у него был наилучший стол. Ему было тогда шестьдесят шесть лет, и у него было сто двадцать тысяч ливров ренты. Те, кто говорил, или будет говорить, что он стал богатым, обманывая книготорговцев, заблуждаются. Книготорговцы, напротив, часто его обманывали, за исключением Крамеров, которых он обогатил. Он подарил им свои труды, и благодаря этому они так расширились. В то время, когда я там был, он передал им в подарок «Принцессу Вавилонскую», очаровательную сказку, которую он написал за три дня.

Мой синдик-эпикуреец зашел за мной в «Весы», как и обещал. Он отвел меня в дом, расположенный правее, на соседней улице, немного в гору. Он представил меня там трем девицам, из которых две были сестры, — все созданы для любви, хотя и нельзя назвать их красавицами. Легкий, грациозный поклон, лица одухотворенные, и, по видимости, веселые без притворства. Полчаса перед ужином прошли в разговорах, приличных, хотя и легких; но во время ужина синдик задал некий тон, и я уже предвидел, что должно произойти после ужина.

Была сильная жара, и под предлогом необходимости освежиться, будучи уверены, что никто нас не побеспокоит, мы дошли, раздеваясь, постепенно до почти натурального вида. Я стал опасаться, смогу ли я последовать примеру остальных четверых. Какая оргия! Мы поднялись в своем веселье до таких высот, что, цитируя непристойную поэму де Грекура, я был вынужден продемонстрировать трем девицам, каждой в свою очередь, по какому случаю произносилась там фраза: Gaudeant bene nati[47].