История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6

Я видел, что синдик горд тем подарком, который он сделал в виде моей персоны этим трем девицам, которые, как я видел, должны были с ним питаться весьма скудно, поскольку его сладострастие шло, в основном, от головы. Это чувство заставило их в час после полуночи доставить мне эякуляцию, в которой я безусловно нуждался. Я поцеловал в заключение шесть прекрасных рук, которые опустились до этой работы, всегда унизительной для любой женщины, созданной для любви, которой, однако, не могло быть в том фарсе, который мы разыграли, потому что, желая их любезно поберечь, я оказал им, с помощью похотливого синдика, такую же услугу. Они благодарили меня без конца, и я видел, что они очарованы. Когда синдик пригласил меня на завтра, я сам выразил ему миллион благодарностей, когда он провожал меня домой. Он сказал мне, что это его заслуга, что он один воспитал этих трех девиц, и что я первый мужчина, которого он с ними познакомил. Он просил меня продолжать оберегать их от возможности забеременеть, потому что это несчастье будет для них фатальным в таком городе, как Женева, скрупулезно следящем за нравственностью.

На следующий день я написал г-ну де Вольтеру письмо белым стихом, что мне стоило дороже, чем если бы я писал в рифму. Я отправил ему вместе с этим поэму Теофиля Фоленга, и сделал большую ошибку, отправив его, потому что должен был догадаться, что она ему не понравится. Я спустился затем к г-ну Фоксу, куда пришли два англичанина и предложили мне реванш. Я проиграл сотню луи. Они отправились после обеда в Лозанну.

Узнав от самого синдика, что эти три девицы небогаты, я пошел к золотых дел мастеру и заказал отлить мне шесть золотых дублонов «да охо»[48], заказав ему также три золотых шарика, по две унции каждый. Я знал, каким образом сделать им подарок, не обидев при этом. Я направился в полдень к г-ну де Вольтеру, который не принимал. Но м-м Денис меня развлекла. У нее была ясная голова, множество вкуса, начитанность без претензий, и она была большой враг короля Прусского. Она спросила у меня новости о моей прекрасной служанке и была очень рада узнать, что та вышла замуж за метрдотеля посла. Она просила меня рассказать, как я спасся из Пьомби, и я обещал удовлетворить ее любопытство в следующий раз.

Г-н де Вольтер не вышел к столу. Он появился только в пять часов, держа в руке письмо.

— Знаете ли вы, — спросил он у меня, — маркиза Альбергати Капачелли, сенатора из Болоньи, и графа Парадизи?

— Я не знаю Парадизи, но по виду и по отзывам — г-на Альбергати, но он не сенатор, а «из Сорока», которых в Болонье числом не сорок , а пятьдесят .

— Помилосердствуйте! Это загадка.

— Вы его знаете?

— Нет, но он направил мне «Театр Гольдони», болонских колбасок, перевод моего «Танкреда» и он приедет меня повидать.

— Он не приедет, он не настолько глуп.

— Как глуп? Но это правда, что он совершает эту глупость — приехать меня повидать.

— Я говорю о д'Альбергати. Он знает, что он здесь много потеряет, потому что он лелеет мысль, что вы, возможно, думаете о нем. Он уверен, что если он приедет с вами увидеться, вы разглядите его величие или ничтожество, и — прощай иллюзия. Это, впрочем, добрый джентльмен, который имеет шесть тысяч цехинов ренты и театроманию. Он хороший актер и автор несмешных комедий в прозе.

— Прелестное описание. Но каким образом он одновременно и сороковой и пятидесятый?

— Так же как полдень в Базеле приходится на одиннадцать часов.

— Понимаю. Так же как ваш Совет Десяти состоит из семнадцати.

— Совершенно верно. Но пресловутые сорок в Болонье — немного другое.

— Почему пресловутые ?

— Потому что они не зависят от казны, и поэтому совершают любые преступления, какие захотят, и могут находиться вне государства, где, тем не менее, получают свои доходы.

— Это же благословение, а никак не проклятие; но продолжим. Маркиз Альбергати, без сомнения, человек литературный.

— Он пишет хорошо, на своем языке, который знает; но он утомляет читателя, поскольку слушает сам себя, и отнюдь не лаконичен. Голова его, впрочем, пуста.

— Но он актер, вы мне сказали.

— Превосходный, когда он говорит от себя, особенно в ролях влюбленных.

— Он красив?

— На театре, но не в жизни. Его лицо ничего не говорит.

— Но его пьесы нравятся.

— Отнюдь. Их освистывают, если могут понять.

— А что скажете вы о Гольдони?

— Это наш Мольер.

— Почему он называет себя поэтом герцога Пармского?

— Чтобы дать себе титул, потому что герцог об этом ничего не знает. Он называет себя также адвокатом, и является им только в потенции. Он хороший автор комедий, и это все. Я его друг, и вся Венеция его знает. В обществе он не блещет, он безвкусен и сладок, как алтейный корень.

— Мне о нем писали. Он беден и хочет покинуть Венецию. Это должно расстроить хозяев театров, где играются его пьесы.

— Говорят, что ему хотели назначить пенсион, но отказались. Решили, что, имея пенсион, он не будет больше работать.

— Кумы отказали в пенсионе Гомеру, поскольку опасались, что все слепцы потребуют того же.