История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6

Он начал за столом с того, что сказал, что благодарен мне за подарок, что я ему сделал — Мерлена Кокэ, очевидно, с самыми добрыми намерениями, но не благодарит за похвалы, которые я сделал этой поэме, потому что я явился причиной того, что он потерял четыре часа на чтение этих глупостей. Мои волосы стали дыбом, но я овладел собой. Я ответил ему достаточно спокойно, что в другой раз, возможно, он найдет его достойным того, чтобы самому воздать ему хвалу еще большую, чем моя. Я сослался на несколько примеров, когда первого прочтения оказывается недостаточно.

— Это так, но что касается вашего Мерлена, я его вам возвращаю. Я ставлю его в один ряд с «Девственницей» Шаплена.

— Который нравится всем знатокам, несмотря на плохую версификацию. Это хорошая поэма, и Шаплен — поэт; его гений мне не чужд.

Мое заявление должно было его шокировать, и я должен был это понять, когда он сказал мне, что ставит в одном ряду «Девственницу» и «Макароникон», который я ему подарил. Я знал также, что грязная поэма с таким названием, ходящая по миру, приписывается его имени; но поскольку он сам это отрицал, я полагал, что он скроет недовольство, которое должно было ему причинить мое объяснение, но как бы не так, он меня раздраженно опроверг, и это меня возмутило. Я сказал, что Шаплен обладал тем достоинством, что сделал свой сюжет приятным без того, чтобы добиваться одобрения читателей с помощью сальностей и кощунств.

— Так думает, — сказал я, — мой учитель г-н де Кребийон.

— Вы приводите мне суждение великого судьи. Но каким образом, скажите пожалуйста, мой собрат Кребийон стал вашим учителем?

— Он учил меня по меньшей мере в течение двух лет говорить по-французски. Чтобы заслужить его одобрение, я перевел его Радамиста на итальянский александрийским стихом. Я — первый итальянец, который осмелился приспособить этот размер к нашему языку.

— Первым, прошу прощения, был мой друг Пьер Жак Мартелли.

— Это вы меня простите.

— Черт возьми! Его работы, напечатанные в Болонье, есть в моей комнате.

— Вы могли прочитать только четырнадцатисложные стихи, без противопоставления мужских и женских рифм. Он счел однако, что сымитировал александрийский стих, и его предисловие вызывает у меня смех. Возможно, вы его не читали.

— Месье, меня раздражает чтение предисловий. Мартелли заверяет, что его стихи звучат для итальянского слуха так же, как александрийские для французов.

— Он грубейшим образом ошибается, посудите сами. Ваш мужской стих имеет только двенадцать слогов, а женский — тринадцать; все стихи Мартелли имеют четырнадцать, кроме тех, которые оканчиваются длинным слогом, который в конце стиха стоит двух. Заметьте, что первая цезура в середине стиха у Мартелли постоянно седьмая, в то время, как во французском александрийском стихе — всегда шестая. Или ваш друг Пьер Жак был вообще глух, или у него что-то со слухом.

— А вы в своих стихах следуете всем нашим теоретическим правилам?

— Всем, несмотря на трудности; потому что почти все наши слова оканчиваются на короткий слог.

— И какой эффект производит ваш новый метр?

— Он не нравится, потому что никто не может продекламировать мои стихи, но когда их произношу я сам, в своем кругу, их ждет триумф.

— Вы помните что-нибудь из вашего Радамиста?

— Пожалуйста, если вам угодно.

Я продекламировал ему ту же сцену, что читал Кребийону белыми стихами за десять лет до того, и он, казалось, был поражен. Он сказал, что затруднения незаметны, и это был самый большой комплимент, что он мог мне сделать. Он прочел мне, в свою очередь, кусок из своего Танкреда , которого, я полагаю, еще не публиковал, и которого в дальнейшем сочли, в полном смысле, его шедевром.

Итак, мы хорошо кончили, но стих Горация, который я привел, чтобы похвалить одну из его мыслей, заставил его сказать, что Гораций был великий мастер в области театра, в отношении приемов, которые никогда не устареют.

— Вы нарушили один из них, — сказал я ему, — но как великий человек.

— Какой же?

— Вы не пишете contentus paucis lectoribus[49].

— Если бы Гораций боролся с суеверием, он писал бы для всего мира, как я.

— Вы могли бы, как мне кажется, избежать страданий, связанных с этой битвой, потому что никогда не добьетесь его разрушения, и даже если вы этого добьетесь, скажите мне, чем вы его замените.

— Это мне нравится. Когда я избавлю род людской от кровожадного чудовища, которое его пожирает, можно ли спрашивать меня, чем я его заменю?

— Оно его не пожирает, оно, наоборот, необходимо для его существования.

— Любя род людской, я хотел бы видеть его счастливым, как я сам, свободным; суеверие не может сочетаться со свободой. С чего вы взяли, что рабство может составить счастье народа?

— Вы, стало быть, хотели бы видеть владычество народа?

— Боже сохрани. Нужен один правитель.

— Таким образом, суеверие необходимо, потому что без него народ никогда не подчинится монарху.