История жирондистов Том II

Однажды, терзаемый мрачными предчувствиями, он раскрыл один из томов Плутарха, и взор его упал на слова в биографии Клеомена: «Когда положение вещей перестает быть достойным, пора увидеть бесчестие своих действий и остановиться». Слова эти, столь соответствовавшие состоянию его души, склонили его на сторону измены. Для Дюмурье они означали не раскаяние и благоразумие, а возмущение и негодование против отечества.

В это время процесс короля близился к концу, и повелитель, которого Дюмурье любил и которому служил искренне, должен был взойти на эшафот, а он, его слуга и друг, держал в своей руке шпагу и командовал французской армией. Этот контраст между положением, в котором он находился, и обуревавшими его чувствами исторгал у генерала слезы негодования. Он старался тайно узнать, какие чувства испытывают французские солдаты к королю-узнику. Но сердца их бились для одной только республики. Тогда главнокомандующий замыслил устроить побег узников из Тампля при помощи отряда легкой кавалерии, который под предлогом маневрирования должен был приблизиться к воротам Парижа и, разделившись на небольшие отряды, служить прикрытием во время бегства королевской семьи до аванпостов армии. Он написал Жансонне и Бареру, прося их устроить, чтобы Конвент приказал ему явиться в Париж на помощь Собранию против Коммуны. Но жирондисты, смелые только на словах, не решались угрожать Конвенту. Дюмурье отправился в Париж самовольно, отдав бельгийцам приказ, приглашавший их начать устройство учредительного собрания, которое должно было взять на себя организацию их государства.

Дюмурье появился в Париже скорее как беглец, нежели как триумфатор, и укрылся в одном из мрачных домов в Клиши. В то время как общественное мнение разделилось на сторонников и противников казни Людовика XVI, он хотел остаться в тени, изучать людей и следить за событиями. В простом мундире и плаще кавалерийского офицера он отправлялся вечером пешком на свидания, назначенные в частных домах. Все двери раскрывались перед баловнем успеха и любимцем армии, на которого возлагались тайные надежды. Он виделся с Жансонне, Верньо, Роланом, Петионом, Кондорсе и Бриссо. Республика, только что созданная этими ораторами, уже приводила их в ужас своими порывами; они не узнавали в ней воплощения своего философского идеала, дрожали перед своим созданием и обреченно спрашивали себя, неужели демократия породила чудовище.

Находясь в сношениях с Сантерром, Дюмурье встречал у него руководителей Коммуны и даже сентябристов; он пытался привлечь на свою сторону адвоката Паниса, шурина Сантерра и друга Робеспьера, и через Паниса дать понять Робеспьеру, что от него одного зависит спасение короля. Робеспьер, предчувствовавший, что Дюмурье грозит изгнание, подобно Лафайету, отказался от всяких сношений с ним.

Дюмурье все больше и больше убеждался, что якобинцы представляют собой взрывчатый материал, управлять которым не может никакая политика. Он решил притворяться, что разделяет их убеждения, до тех пор, пока не получит от них самих власть направлять их. Эти тайные сношения между ним и якобинцами склонили министра Паша и Исполнительный совет согласиться на предложенный Дюмурье план — завоевание Голландии. Затее генерала подчинились в комитетах Конвента так же, как и в кабинете Паша; один Марат решился идти против него. Однажды во время обеда у Сантерра Дюбуа-Кран — се, друг Марата, осмелился оскорбить победителя при Жемаппе. Дюмурье вскочил из-за стола, схватился за рукоять шпаги и, несмотря на свой небольшой рост, вплотную подошел к стоявшему с поднятым кулаком колоссу Дюбуа-Крансе. Гости бросились между ними и не допустили кровопролития.

Возмущенный генерал мечтал о мести. Запершись под предлогом болезни в своем уединенном убежище в Клиши, он в течение нескольких дней, предшествовавших казни и последовавших за нею, не принимал никого, кроме трех своих поверенных, Вестермана, Лакруа и Дантона. Эти дни он обдумывал план завоевания Голландии и обуздания революции. Вестерман, которому грозила месть Марата за удар, нанесенный последнему на Новом мосту, заранее радовался унижению демагогов. Дантон втихомолку поддерживал эти воинственные надежды: он верил, что сражение между Революцией и тронами Европы неизбежно, и полагал, что следует ослепить народ славой побед, коль скоро он не способен понять славу философии революции. Лакруа старался о том же, помимо всего прочего жаждая обогатиться.