История животных

Парадоксально, что одновременно с этим у “Истории животных” оставались восторженные поклонники даже среди крупнейших ученых: например, Ж. Кювье или основатель теории социального прогресса Ж. А. Кондорсэ; и что для обновившейся в XIX в. биологии некоторые стороны концепции и подхода “Истории животных” более, чем унаследованные от “просвещенного” XVIII в. идеи дихотомичной систематики, неизменных и четко разграниченных видов, оторванности человеческого разума от “объекта” — природы, оказались в русле новых тенденций биологической мысли. Здесь опять-таки можно провести некоторую параллель с физикой, хотя в ней актуальность определенных аристотелевских воззрений была подмечена позже, чем в биологии: только в XX в. В физике такими воззрениями были, например, всеобщность кругового движения (о ней напомнило вращение бесчисленного множества электронов по неограниченно долго устойчивым орбитам), невозможность обнаружить движение наблюдателя относительно эфира, анизотропность пространства, зависимость его свойств и самого его существования от наполняющей его материи (см. Сергеев, Слинин, 1987). В биологии тоже есть ряд воззрений, которые появились у Аристотеля, затем оказались “хорошо забытыми” и наконец были воскрешены новой наукой: идея общности человека с животным миром, допущение изменчивости видов (хотя ее пределы оставались для Аристотеля неясными: то слишком узкими, то почти безграничными), относительность категорий вида и рода; но быть может, самое главное, что роднит Аристотеля с Дарвином и всеми, кто отказался от чисто “объективистского” подхода к живой природе и включил человека в “великую цепь бытия”, это искреннее восхищение богатством природы, гармонией в ней и в организме, красотой, которая раскрывается в организмах по мере того, как он углубляется в их познание. Для Аристотеля и Дарвина общим является признание принципа pulchram index veri (прекрасное указывает на истину). Эта общность удачно подмечена Э. Жильсоном в его монографии о роли аристотелевских идей в современной “биофилософии” (Cilson, р. 40). Вспомним, что Ч. Дарвин в 1882 г., незадолго до смерти писал: “Моими богами, хотя очень по-разному, были Линней и Кювье, но оба они просто школьники по сравнению со стариком Аристотелем” (Дарвин, с. 289). В сущности (отвлекаясь от других моментов), Дарвин вернул науке аристотелевский живой и непосредственный, интегральный и лишенный предвзятости подход к живой природе. Это было оценено (возможно, бессознательно) читателями, и в итоге “История животных” после “Происхождения видов” и “Жизни животных” А. Брема, ставившей целью обновить “Историю животных” для современности, — после этих мощных конкурентов не только не потеряла своего значения, но вступила в новую фазу — фазу переводов на национальные языки. В “додарвиновский” период единственными такого рода переводами “Истории животных” были камюсовский французский (1783) и затем английский, перевод Т. Тейлора (1809), если не считать опубликованного еще в 1621 г. перевода (сделанного не с греческого, а с латыни Д. Фунес-и-Мендосой) на испанский язык тех разделов “Истории животных”, которые касаются млекопитающих и птиц. После Тейлора, переводов трактата на новые европейские языки в течение первой половины XIX в. почти не появлялось, кроме малоудачных немецких переводов Ф. Штрака (1816) и П. Г. Кюльба (1840-е).