История жизни бедного человека из Токкенбурга

Этой недоброй ночью много народа дезертировало и в том числе братец Бахман. Мое же время, видно, еще не настало, хотя, в общем-то, до сих пор мне везло.

LV СРАЖЕНИЕ ПРИ ЛОВОЗИЦЕ (1 октября 1756 г.) [209]

Рано поутру нам приказали построиться и двинуться по узкой долине вниз, в широкий дол. Густой туман мешал видеть что-либо впереди. Спустившись на равнину и присоединившись к крупной армии, мы двинулись дальше тремя линиями и увидали вдалеке сквозь туман, как через кисейную завесу, на равнине, повыше чешского городка Ловозица, неприятельские войска. Это была имперская кавалерия.[210] Пехоты не было видно, так как она сидела за шанцами[211] у вышеназванного городка.

В шесть часов артиллерия с нашей передовой линии и имперские батареи загрохотали так неистово, что ядра стали с шипением долетать до нашего полка (что стоял в средней колонне).

До той поры я не терял надежды избежать участия в баталии. Теперь же не было путей для бегства ни спереди, ни сзади меня, ни по правую руку, ни по левую. А мы тем временем продолжали наступать. И тут душа у меня совсем в пятки ушла. Хотелось хоть в землю зарыться, и такой же ужас и смертельную бледность можно было заметить на лицах у всех, даже у тех, кто в обычное время притворялся отменно храбрым. Положенные нам фляжки со спиртным (какие имеются у каждого солдата) то и дело порхали в воздухе под пулями; многие опорожняли свой скудный запас до дна, ибо, как у нас говорилось: «Надо нынче подкрепиться, завтра может не сгодиться!»

Мы продвинулись вперед под самые пушки, где должны были сменить первую линию. Боже ты мой! Как свистали над нашими головами куски железа и втыкались в землю то впереди, то позади нас, так что каменья и дерн летели высоко в воздух, — а то и попадали прямо в наши ряды, вырывая из них людей, как траву.

Прямо перед собою, вблизи, видели мы одну лишь неприятельскую кавалерию, производившую разные перемещения; то она вытягивалась в линию, то выстраивалась полумесяцем, то снова собиралась вместе, образуя треугольник или четырехугольник.

Но вот подошла и наша кавалерия; мы образовали проход и пропустили ее в поле, для атаки против неприятельской конницы. То-то посыпался град пуль, пошел лязг, и засверкала сталь, когда началась рубка! Но не прошло и четверти часа, как наша конница помчалась вспять, побитая австрийцами и преследуемая ими почти до самых наших пушек. Это было зрелище! Одни лошади волокли за собою по земле всадников, застрявших ногою в стремени, другие — собственные внутренности. А мы между тем по-прежнему стояли под огнем неприятельских орудий почти до одиннадцати часов, и наш левый фланг так и не пустил в ход ружей, тогда как на правом завязалось уже весьма жаркое дело. Многие считали, что нам прикажут штурмовать имперские шанцы.

Мне было уже не так страшно, как поначалу, хотя «полевые змеи»[212] то и дело выметали людей справа и слева от меня, и вал был уже густо усеян убитыми и ранеными, — как вдруг около двенадцати пришел приказ нашему полку вместе в двумя другими (кажется, с бевернцами[213] и калькштейнцами) отступить.

Ну, подумали мы, наконец-то идем обратно в лагерь, и всякая опасность миновала. Поэтому мы поспешили бодрым шагом наверх, по крутым виноградникам, набирая по пути полные кивера прекрасных розовых гроздий и уписывая их в полное свое удовольствие. И ни меня, ни тех, кто шел рядом, ничуть не тревожило то, что с высоты нам были видны наши товарищи, все еще стоявшие среди огня и дыма, был слышен страшный грохот сражения, и мы не могли взять в толк, на чьей стороне победа.

А наши командиры между тем направляли нас все выше в гору, на вершине которой имелся узкий проход между скалами, переходивший на другой стороне опять в спуск. Но едва только наш авангард достиг упомянутой вершины, разразился страшнейший мушкетный град,[214] и лишь тогда мы сообразили, в чем вся штука.

Несколько тысяч имперских пандуров были посланы на эту же гору с противоположной стороны, с тем чтобы атаковать нашу армию с тыла. Об этом донесли, вероятно, нашим командирам, и нам было предписано упредить их. Опоздай мы еще на несколько минут, — они перехватили бы у нас высоту, и мы остались бы с носом.

И вот началась неописуемая кровавая баня, прежде чем нам удалось вытеснить пандуров из рощи на горе. Передние наши ряды сильно страдали, однако задние карабкались за ними изо всех сил, пока наконец все не очутились на вершине. Приходилось перебираться через груды мертвых и раненых. А затем мы кувырком покатились вместе с пандурами вниз по виноградникам на равнину, перескакивая ограду за оградою. Наши природные пруссаки и бранденбуржцы набрасывались на пандуров, как фурии.[215] Даже и я от бега и жары словно потерял разум и, начисто позабыв о всяком страхе и ужасе, выпалил единым духом все свои шестьдесят зарядов, так что мое ружье едва не раскалилось, и мне пришлось волочить его за ремень. Все же не думаю, что я задел хоть одну живую душу, все у меня ушло в белый свет.