История жизни бедного человека из Токкенбурга

Наконец наступил желанный срок, когда прозвучала команда: «В поход марш!» Еще в июле месяце несколько полков выступили из Берлина, а на их место прибыли другие — из Пруссии и Померании. Всем приказано было возвратиться из увольнения, и весь большой город кишел солдатами. Однако никто толком не знал, какова цель всех этих передвижений. А я держал ухо востро, как поросенок в загородке. Одни говорили, что если будет объявлен военный поход, то нас, новобранцев, едва ли должны взять в него, нас отправят, скорее всего, в какой-нибудь гарнизонный полк. Этого я смертельно боялся, но в это и не верилось. Пока суд да дело, я прилагал все свои телесные и душевные усилия к тому, чтобы на маневрах всегда показывать себя умелым, храбрым солдатом (ибо кое-кто из нашей роты, кто был постарше меня, действительно был оставлен в резерве).

И вот 21 августа лишь поздно вечером пришел ожидавшийся нами приказ быть наутро в походной готовности. Что тут началось! Какая пошла чистка и подгонка! Когда-то, когда у меня еще водились деньги, я все никак не находил времени заплатить одному пекарю за два хлеба, взятые в долг. Но теперь считалось, что никому не придет в голову напоминать об уплате долгов. И все-таки я оставил на квартире свой бельевой сундучок, и если пекарь не вытребовал его, то еще и сегодня у меня остается кредитор в Берлине, да и мне кое-кто по-прежнему должен пару баценов — так что получается баш-на-баш.

Ибо 22 августа в три часа пополуночи барабаны ударили сбор, и едва рассвело, наш полк (Иценблицкий — звучное имя! Солдатами он был в шутку прозван «Забияцким» из-за грозного нрава нашего полковника) был выстроен по всей форме на Краузенштрассе. В каждой из его двенадцати рот состояло по сто пятьдесят человек. Полки, расквартированные в Берлине по соседству с нами, назывались, насколько помню, Вокатский, Винтерфельдский, Мейрингский и Кальштейнский; были еще четыре полка принцев — принца Прусского, принца Фердинанда, принца Карла и принца Вюртембергского.[197] Эти полки вышли походным маршем одни раньше, другие позже нас; впоследствии, однако, в движении, они по большей части опять присоединились к нам.

Барабаны стали бить поход. Рекою полились слезы горожан, солдатских жен, веселых девиц и прочего люда. Да и сами воины, те, кто был местным жителем и у кого дома оставались жена и дети, совсем пали духом от тоски и отчаяния. Пришлых же, наоборот, переполняла тайная радость, и они в душе своей восклицали:

— Слава тебе, Господи! Наконец-то близится наше избавление!

Каждого из нас навьючили, как осла, — сперва портупея с саблей, потом патронташ через плечо на ремне в пять дюймов длиной;[198] через другое плечо — ранец, набитый бельем и прочим, а также пищевой мешок с хлебом и другим довольствием. В дополнение пришлось каждому тащить на себе что-нибудь из общего походного снаряжения — бутыль, котел, лопату или другие вещи — все на ремнях. Поверх всего этого еще и ружье, также на ремне. В общем, все мы были затянуты ремнями наперекрест через грудь по пяти раз, так что каждому из нас сперва казалось, что он задохнется под таким грузом. Этому помогала еще и тесно прилегающая форма да к тому же такая собачья жарища, что временами мне чудилось, будто я ступаю по раскаленным угольям. А когда удавалось немного расстегнуть мундир на груди, оттуда шел пар, как от кипящего котелка. Скоро на мне не осталось ни одной сухой нитки, и я начал изнемогать от жажды.

LI ПУТЬ ДО ПИРНЫ

Итак, мы выступили походным маршем в первый день (22 августа) через Кёпеникские ворота и двигались четыре часа до города Кёпеника,[199] где нас разместили по тридцать-пятьдесят человек в домах местных бюргеров, которые покормили нас на грош с человека. Ну, братцы, что тут началось! Ох, и пошла же обжираловка! Вообразите себе такую ораву здоровенных голодных парней! Повсюду только и слышалось:

— Волоки сюда, каналья! Давай все, что припрятано по углам!

На ночь натаскали в комнату соломы, и все мы улеглись рядами вдоль стен. Поистине курьезная картина! В каждом из домов находилось по офицеру, который должен был следить за порядком, однако зачастую они-то и были самыми нерадивыми.

На другой день (23-го) мы прошагали десять часов до Фюрстенвальда;[200] тут появились уже ослабевшие, которых пришлось разместить на повозках. Это было неудивительно, потому что за весь день была всего лишь одна передышка, когда мы, стоя, смогли немного подкрепиться.

В вышеупомянутом городке все пошло опять, как и прежде. Разве только большинство солдат охотнее принялось за выпивку, чем за еду, и многие упились до полусмерти.

На третий день (24-го) шли шесть часов до Якобсдорфа,[201] где был у нас трехдневный привал (25, 26 и 27-го), и, соответственно, хуже была кормежка, и выпили мы всю кровушку из бедных крестьян.