История жизни бедного человека из Токкенбурга

А еще однажды тот подсказал мне, что пришел час собирать пожитки и бежать подальше. С остатками моей наличности можно-де было бы в какой-нибудь отдаленной стороне начать жизнь с начала. А жена и дети, Бог даст, найдут себе здесь добросердечных заступников. «Как! Мне — и бежать? Бросить свою суровую, однако верную жену и невинных малышек и доставить этим несказанную радость врагам моим, подтвердив все их домодельные пророчества обо мне? Мне — и все это проделать! Да в каком же уголке земли найду я тогда хоть минуту покоя! Где я укроюсь от червя, грызущего мое сердце и от возмездия Вседержителя? — Нет, нет, совсем не то! — возразил в моей душе другой голос. — Ведь можно забрать с собой и жену с детишками и поискать себе такого места, где не процвело еще хлопкоткачество и где люди были бы не против завести его. Там мог бы ты построить свое счастье. Ты ведь смыслишь и в хлопке-сырце, и в пряже и сам умеешь тот хлопок кардовать,[285] чесать, прясть, а потом пряжу парить, тянуть, сучить; ты способен даже соорудить самопрялку с веретеном, а значит, можешь и людей научить всему этому. И тогда, через несколько лет, ты воротишься на родину при почете и деньгах и оплатишь все свои долги вместе с процентами!» Но и тут я быстро одумался: «Что за чепуха! Ах, ты, совратитель! Еще тридцать лет тому назад ты, как и нынче, сулил мне дни безоблачного счастья, рисовал предо мною златые горы — и всегда обманывал, заманивая меня все дальше в безвыходные лабиринты и оставляя в дураках, а теперь еще и вздумал сделать меня мошенником! Как! И мне же придется нанести ущерб родной моей стороне, так-то отплатив ей за ее хлеб! Нет и нет! Здесь, в лоне ее, останусь жить и умру, здесь приму свой жребий, стану трудиться как могу, а на все остальное воля Божья. Может быть, мое положение только представляется мне таким тяжелым? О Боже! Если бы мои грехи терзали бы меня так же, как мои долги! Но знаю, что Ты не столь жесток, как люди. И однако же не воспрещай им, — пусть их, я заслужил это. Об одном лишь молю тебя, Всемилостивейший, не попусти врагу человеческому и далее мучить меня, лишая меня достояния моего!» Так черпал я время от времени в себе самом бодрость и мужество. Но это лишь до тех пор, пока не стрясется со мною что-нибудь опять, так что невмочь становится бороться с мыслью, что все пропало и что не выросли еще травы для настойки от зла. Но и тогда — вдруг смотришь, — все это скорее кажется, чем есть на самом деле.

Однажды напрасно набегавшись по заимодавцам в поисках пары гульденов да еще натолкнувшись на бессовестную грубость одного из этих людей, и вообще — в день, когда все складывалось плохо и неудачно, я воротился домой в полном упадке духа и, как всегда, не решился ни рассказать жене обо всем, ни пожаловаться ей, рискуя отведать вдоволь горьких упреков, — в тот день собрался я, как не раз уже бывало, отвести душу с помощью пера, однако ничего с него не вылилось, кроме беспорядочных жалоб, которые граничили уже с богохульством. Тогда я задумал найти покой в чтении хорошей книги. Но и это не удалось мне. Пришлось отправиться в постель, но и там не находил я себе места до самой полуночи; мысли мои метались по всему белу свету. И тут вспомнился мне покойный отец. «Ведь и твоя жизнь, добрый человек, — думалось мне, — прошла так же, как теперь проходит моя, — в сплошном горе и в заботах, кои сам я, своими руками, весьма увеличил сам себе, столь мало разделив с тобой твою ношу. Уж не лежит ли на мне твое тайное проклятие? Это было бы ужасно! Но как бы там ни было, пора принимать последнее решение: либо мою несчастную жизнь... — но нет! О Боже, нет! Это все в руце Твоей... — либо кинуться заимодавцам в ноги, отдав себя на их милость, — но и это... — нет! Это жестоко! Этого я не смогу... — либо же уйти, бежать подальше, куда глаза глядят. Ах, дети мои, дети! Но тогда сердце мое разорвется». И вот, во время всех этих размышлений, вспомнил я вдруг о человеколюбце Лафатере;[286] и, тотчас же решившись написать к нему, вскочил с постели и набросал следующее письмо, которое и привожу здесь как памятник тогдашнего моего состояния.

LXXIV ГЛУБОКОЧТИМЫЙ, ВЫСОКОМУДРЫЙ И ГЛУБОКОУЧЕНЫЙ ГОСПОДИН ПАСТОР ИОГАНН КАСПАР ЛАФАТЕР!

Среди невыносимо мучительной для меня ночи осмеливаюсь писать к Вам. Ни одна душа на свете не ведает об этом, и ни одна душа не ведает о том, как я страдаю. Я знаю Вас по сочинениям Вашим и по рассказам о Вас. Ежели бы я не был уверен в том, что Вы — один из лучших и благороднейших людей, то мог бы удовольствоваться таким ответом, какой обыкновенно дают сильные мира сего, то бишь: «Долой с глаз моих, бездельник! Что мне до твоих нищенских забот?» Но нет! Я знаю Вас за человека, преисполненного великодушием и любовью к людям, человека, коего Провидение избрало, кажется, в истинные наставники и врачеватели нынешнего рода людского.