История жизни, история души. Том 3

То была статуя Самофракийской победы — к ней-то и подвёл Исаакян Цветаеву - и остановил, положив ей на плечо ладонь, ибо Победа эта была столь огромна, что легко было, осознав лишь её подножие - из каменных блоков слаженный нос корабля-триремы, - обогнуть его, так и не взглянув вверх.

Обезглавленная и безрукая, грубо изувеченная христианским варварством, оббитая и выщербленная прошедшими по ней тысячелетиями, ликующая богиня остановилась на бегу, чтобы протрубить победу, и триста лет до нашей эры отбушевавший ветер облепил её юное, торжествующее тело складками одежды, влажной и отяжелевшей от брызг прибоя, затрепетал в её широко и сильно раскинутых крыльях, ероша их мраморные перья.

Всё в ней было движение, упругость, устремлённость; всё было живо; всё было цело, цельно и неодолимо в этой фигуре, поднявшей и согнувшей в локте невидимую руку, чтобы, приложив к невидимым устам незримую трубу, возвестить на века вечные торжество человеческого духа, мужества, гения.

— Ну как, Марина Ивановна? - спросил Исаакян.

— Я давно её знаю и люблю, — ответила она, поглаживая шершавую, в мелких оспинках, желтоватую от времени поверхность каменной ткани. - И всё же, «в начале было Слово», - добавила она, помолчав.

Были ещё встречи с Исаакяном; он приезжал к нам в Мёдон под Парижем; бывал и у Лебедевых, где раза два встретился с трогательным, больным Бальмонтом и по-братски расцеловался с ним и внимательно и всерьёз слушал его, терявшие связность, разбредавшиеся речи. Были ещё встречи-воспоминания и встречи-споры. Но мне было бы трудно, пожалуй, невозможно рассказать о них не только теперь, когда нет в живых никого из них - ни Цветаевой, ни Исаакяна, ни Бальмонта, ни Лебедевых, когда и улочка Данфер-Рошро переменила название и облик, но и в те времена, когда все были живы и всё было по-прежнему, — потому что в памяти всё перекрылось тем ослепительным видением: двух поэтов, двух горцев поэзии - осенённых бессмертными крылами Ники Самофракийской.

¹Аветик Саакович Исаакян (1875-1975) - великий армянский поэт. См. о нем письмо А. Эфрон С.Н. Андрониковой-Гальперн от 20.Х.1967 г. и примеч. к нему (Наст изд. Т. II).

² См. примеч. к письму С.Н. Андрониковой-Гальперн от 12.XII.1966 г. (Наст, изд. Т. II).

³ Завершающие строки 5-й строфы стих. 1923 г. «Каким наитием...» (цикл «Деревья»),

ВОСПОМИНАНИЯ О КАЗАКЕВИЧЕЙ

Познакомилась я с Казакевичем летом 1955 года, только что вернувшись из Туруханской ссылки. Год этот остался в памяти смутным и трудным. После радости реабилитации пошло свыкание с ней, врастание в новое состояние. Для этого надо было сломать неверное, но ставшее привычным, как в тесном своём быту, так и внутри себя, отважиться шагнуть вперёд, но ешё вслепую, на ощупь, пока глаза не приспособятся к свету, руки-ноги - к отсутствию незримых и давних кандалов. Переход из одной достоверности в другую труден даже физически; состояние невесомости испытали мы все прежде Белки и Стрелки. Так или иначе, каждый из нас думал о мифическом «возвращении» в некое мифическое «домой», а значит, и к тому, доарестному, довоенному, самому себе. Но домой вернулись лишь немногие, к самим же себе - никто. Время не миновало ни нас, ни того прошлого, которое подспудно продолжало для нас оставаться настоящим - сегодняшним и истинным — рассудку вопреки. Истинным для большинства из нас, доживших и уцелевших. Да уж так ли уцелели дожившие, чтобы осознанно рассчитывать на несокрушенную целостность когда-то оставленного?

Кто распродав, а кто раздав немудрящее своё барахло, уложив в пламенеющие суриком деревянные новенькие чемоданы то, что казалось необходимым в новой жизни, вновь унося в памяти ставшие вчерашними дни, отношения, образы, с грузом прожитого ехали мы к недожитому, недоданному. Будет ли додано, будет ли дожито?

На дворе был июнь, на Енисее — ледоход; нарядный белый «Балхаш» - первый гость с материка в эту навигацию — маневрировал среди чёрных ангарских льдин, державших путь к океану. День был пасмурный, холодный; бреющий ветер бросался жёсткой крупкой.

V Впервые в кн.: Воспоминания о Казакевиче. М.: Советский писатель, 1979.

Заслышав наш прощальный гудок, Туруханск дрогнул, вытянулся во фрунт, чтобы напоследки предстать нам таким, каким мы годы назад увидели его впервые, потом, тускло сверкнув всеми, цвета рыбьей чешуи, оконцами, отвернулся уже отъединенно и стал, медленно сливаясь с горизонтом, отходить в прошлое.

Помню, Москва поразила своей — иного слова не подберу — округлостью. От лихорадящего, самому себе противоречащего города 1937—1939 годов на первый взгляд и следа не осталось.