История знаменитых цитат

– Что такое люди? Способ, которым их сотворяют, по меньшей мере несколько курьезен. Как говорил нам в Гарварде милый старик-декан Дин Хэтэуэй, «удовольствие быстротечное, риск заразиться немалый… а что еще хуже, юные джентльмены, поза нелепая».

– Не обязательно, – возразила Мириам.

Не приходится сомневаться, что в данном вопросе Мириам была уже осведомлена куда лучше, чем старый декан Хэтэуэй.

Унести родину на подошвах своих сапог

30 марта 1794 года группа относительно умеренных якобинцев во главе с Дантоном была арестована и предана суду Революционного трибунала. Незадолго до ареста друзья предложили Дантону бежать из Франции. Дантон будто бы ответил:

– Возможно ли унести родину на подошвах своих сапог?

Эти слова привел в том же году Жан Клод де ла Туш (дипломат, секретный агент, противник якобинцев) в памфлете «Полная правда об истинных заправилах сентябрьских событий 1792 года».

Ответ на этот вопрос давался различный.

В 1933 году, после прихода к власти нацистов, Томас Манн – к тому времени уже нобелевский лауреат – эмигрировал из Германии. Сначала он вместе с семьей поселился в Цюрихе, а в начале 1938 года отправился в США, чтобы преподавать в Принстонском университете. 21 февраля Манн прибыл морем в Нью-Йорк, где его встретили газетные репортеры. Один из них спросил, насколько тяжело он переносит изгнание. На другой день в «Нью-Йорк таймс» был опубликован ответ писателя:

Перенести это трудно. Но если что делает изгнание легче, так это сознание того, насколько отравлена атмосфера Германии. И легче еще потому, что на самом деле тут нет никакой утраты. Где я, там и Германия. Я несу немецкую культуру в себе.

Как видим, Манн не считал невозможным унести родину вместе с собой.

Год спустя вышел в свет его роман «Лотта в Веймаре». Здесь Гёте говорит о современных ему немецких националистах:

– Они доверчиво преклоняются перед любым кликушествующим негодяем, который обращается к самым низким их инстинктам, оправдывает их пороки и учит понимать национальное своеобразие как доморощенную грубость, (…) со злобой косятся на тех, в ком чужестранцы видят и чтят Германию (…). Они меня не терпят – отлично, я тоже их не терплю. Вот мы и квиты. Мою немецкую сущность я храню про себя, а они со своим злобным филистерством, в котором усматривают свою немецкую сущность, пусть убираются к черту! Мнят, что они – Германия. Но Германия – это я. И если она погибнет, то будет жить во мне. (Перевод Наталии Ман.)

Столетием раньше Томаса Манна другой великий изгнанник, Генрих Гейне, говорил: «Германия – это мы сами» («Предисловие к первой части “Салона”», 1833).

Прообраз этой мысли мы находим уже у римского историка I в. н. э. Веллея Патеркула. Повествуя в своей «Римской истории» о республиканцах Кассии и Бруте, которые после убийства Цезаря были вынуждены покинуть Италию и отправиться в заморские провинции, Патеркул говорит: «Где они, там и республика».

В трагедии Пьера Корнеля «Серторий» (1662) римский полководец Серторий, во время гражданской войны бежавший из Рима в Испанию, восклицает:

Уже не в Риме Рим: он там, где я.

Однако Плутарх, автор биографии Сертория, вкладывал в его уста совсем другие слова: «Лучше жить ничтожнейшим гражданином Рима, чем, покинув родину, быть провозглашенным владыкой всего остального мира».

В 1981 году русский эмигрант Роман Гуль дал своим мемуарам заглавие «Я унес Россию». В предисловии он пояснял:

Какой-то большой якобинец (кажется, Дантон), будучи у власти, сказал о французских эмигрантах: «Родину нельзя унести на подошвах сапог». Это было сказано верно. Но только о тех, у кого кроме подошв ничего нет. Многие французские эмигранты – Шатобриан, герцог Энгиенский, Ришелье и другие, у кого была память сердца и души, сумели унести Францию. И я унес Россию.

Эти слова передают ощущение значительной части послереволюционной эмиграции; ее лучшие представители могли бы сказать: «Где мы, там и Россия».

Усидеть на штыках