Историки Французской революции

12 декабря 1930 г. Лукин и его ученики Р.А. Авербух, В.М. Далин, Н.П. Фрейберг, С.Д. Куниский, С.М. Моносов, Я.В. Старосельский и С.П. Завитневич обратились к Матьезу с открытым письмом, в котором подвергли резкой критике эволюцию его взглядов по отношению к СССР и советской марксистской науке[347]. За этим обращением последовали критические статьи Лукина и некоторых его учеников, обрушившихся на Матьеза с ничем не обоснованными политическими обвинениями[348]. Изменение его отношения к СССР и советской исторической науке эти «критики» связывали с успехами социалистического строительства, вызвавшими ненависть в капиталистических странах и повлиявшими на умонастроения и поведение мелкой буржуазии, к «представителям» которой причислили и Матьеза. Таким образом, вчерашние поклонники Матьеза обвинили его в присоединении к «общему антисоветскому хору», оказании услуг французскому империализму и переходе в лагерь врагов СССР[349].

В ходе этой отнюдь не научной дискуссии[350] Матьез опроверг политические обвинения и квалифицировал своих оппонентов как «сталинских историков», «пророков» нового бога – Сталина, лишенных возможности «видеть правду»[351]. Советские же историки, убежденные в том, что марксизм – «единственный метод, гарантирующий подлинное научное исследование событий конца XVIII в.»[352], радостно согласились с такой, более чем лестной, на их взгляд, оценкой. Так, Ц. Фридлянд, констатируя «не только политическое, но и научное падение» Матьеза, выразил, тем не менее, ему свою признательность за этот, по его убеждению, комплимент: «Называя нас “сталинскими историками”, он тем самым утверждает, что наши исторические работы служат делу генеральной линии партии»[353].

Острие критики Матьеза и в самом деле было направлено главным образом против политизации советской исторической науки, всецело превратившейся в послушное орудие власти. Скованные же «цепями» марксистской идеологии, советские исследователи, по его словам, лишь «прославляли свое рабство»[354]. Матьез, понимая неизбежно трагические последствия подобной ситуации для развития исторической науки, писал в этой связи: «В России Сталина нет больше места независимой исторической науке, науке свободной и беспристрастной, просто науке. История, в особенности ныне, лишь отрасль пропаганды»[355]. Как верно заметил в этой связи А.В. Гордон, «нескрываемая ее [советской науки. – В. П.] идеологическая ангажированность обозначала не просто ее принадлежность к истеблишменту, но и искреннее желание полного отождествления с Властью»[356].

В данном отношении мне хотелось бы обратить внимание на следующее обстоятельство. Во время перестройки некоторые авторы, ссылаясь на этот пример и на выдвинутую советскими историками 1920-1930-х гг. концепцию якобинской диктатуры, однозначно одобрявшую все имевшие место за годы Французской революции эксцессы, с язвительной иронией упоминали о трагической судьбе тех, кто, восхваляя Робеспьера или якобинский террор, сам вскоре стал жертвой сталинских репрессий[357]. Писавшие это почему-то не задумывались над тем, что речь шла о коллективном менталитете целого поколения исследователей, над головой которых уже был занесен меч сталинизма.

В историографии Французской революции полемика Матьеза с советскими историками на протяжении десятилетий оставалась вне поля зрения исследователей. Зарубежные ученые не касались ее из-за незнания русского языка. Даже Ж. Годшо в обстоятельном очерке, посвященном жизни и деятельности Матьеза, ограничился лишь несколькими краткими строками, посвященными разрыву его отношений с советскими коллегами[358]. В меру своих возможностей эту полемику осветил лишь Дж. Фригуглиетти[359].

Не лучше была ситуация и в советской науке в целом, поскольку ее представители избегали обсуждения тех печальных событий, столь ярко высветивших идеологическую ангажированность марксистско-ленинской историографии. Советские историки, даже обращаясь к биографиям оппонентов Матьеза[360], обходили молчанием эту страницу их деятельности.