Историки железного века

Почему же исследователь, превосходно видя эти шероховатости, настаивал тем не менее на антифеодальной доминанте? Понятно, что противостояние Старому порядку, сеньориальным привилегиям и притеснениям, церковной десятине обеспечивало концептуальное единство крестьянства. Немаловажно, видимо, что на этой основе выстраивались новые и, как представлялось, устойчивые подпорки для марксистско-ленинской традиции считать крестьянство важнейшей движущей силой революции. В этих же целях советскому историку потребовалось сделать и следующий шаг в развитии своей концепции – представить крестьян радикальной силой капиталистического прогресса.

Движение в этом доктринальном направлении в значительной мере носило полемический характер. Адо оспаривал господствовавшее в западной историографии, включая марксистов, убеждение в реакционности уравнительных и коммуналистских устремлений крестьян. Поскольку общим знаменателем для подобных устремлений провозглашался «антикапитализм», советский ученый, отстаивая прогрессивность крестьянского натиска, должен был доказывать его «капиталистичность». Такой ход мысли был в то же время и органичным для историка-марксиста, хорошо знакомого с ленинскими идеями о том, что торжество уравнительных требований крестьян («чистка земли» от феодализма) создает наилучшую базу для прогресса капитализма в аграрной сфере.

Адо предпринял исключительные по затратам труда[1140] и напряжению мысли усилия, чтобы вписать крестьянскую активность революционной эпохи в рамки классической концепции Французской революции как перехода от феодализма к капитализму, но в результате его усилий эти рамки зашатались еще сильнее.

«Классическая концепция» в ее исходном либеральном варианте породила тенденцию к принижению крестьянской активности и выведению ее за рамки революции. Возник своего рода эпистемологический парадокс. Либеральные историки, защищая в прямом и переносном смысле «чистоту» буржуазной революции, отвернулись от крестьянского участия в ней. Объясняя этот парадокс и ссылаясь на уничижительный отзыв Олара о «жакериях», Адо отмечал неприемлемость «факта гигантского размаха народного насилия в годы революции» для «либерального сознания»[1141]. И вопрос о крестьянском участии подняли те французские историки, что стояли на антиреволюционных позициях.

Адо откровенно, и даже для 70-х годов смело, подчеркивал вклад Ипполита Тэна и в самую постановку вопроса, и в раскрытие динамики крестьянского действия («семь жакерий»[1142]). Вспоминается, как шокировало признание Адо при обсуждении его доклада в Институте истории АН. Председательствовавший Манфред, напомнив об «одиозности» Тэна, предложил докладчику поискать более подходящего предшественника. Но Анатолий Васильевич после характерного жеста «что поделаешь» подтвердил, что первый обзорный очерк крестьянских восстаний в ходе революции принадлежит именно Тэну[1143].

Аналогичное уточнение Адо внес в отечественную историографию. Высоко оценивая вклад «école russe» в изучение аграрного вопроса, он подчеркивал, что не эти либеральные ученые, а стоявший на антибуржуазных позициях Петр Кропоткин первым в мировой историографии выступил с «крестьянским прочтением» Французской революции[1144]. В свою очередь, именно русский ученый-революционер подтолкнул выдающегося французского историка Жоржа Лефевра к созданию концепции особой, «автономной» от буржуазной «крестьянской революции». Резюмируя историографический парадокс, можно сказать, что отдаленными предшественниками Адо в создании синтеза крестьянских действий в революции оказались ученые, противостоявшие «классической концепции» революции или в какой-то части маргинальные для нее.

Так, даже при признании «революции крестьян» в советской историографии оставался непреодоленным груз классической традиции, находившей в деревенских выступлениях эхо борьбы в Париже. После картины, воссозданной Адо, с «эхом» было покончено. Напротив, открылась возможность более полно представить характер революции вообще и якобинский период в частности, по-новому осветить дискуссионные вопросы.

Впервые с такой основательностью были вскрыты аграрные истоки якобинизма. «Война против замков» могла прекратиться, поскольку войну замкам (вплоть до их уничтожения) объявил якобинский Конвент. Радикальные требования об отмене феодальных повинностей без выкупа нашли разрешение в декрете 17 июля 1793 г. Установки продовольственных выступлений воплотились в законах о максимуме. Не только социальное содержание якобинской политики, но и формы якобинской диктатуры (включая террор) явились, как показал Адо, реализацией и отражением крестьянского натиска.