Историки железного века

Но мне хочется остановиться на вкладе «школы Адо» в виде серии изданий, подготовленной историческим факультетом Московского университета по инициативе Адо и преимущественно силами его учеников[1177], а также капитальной хрестоматии, наиболее полного издания документов Революции в СССР[1178]. Среди монографий выделялось, естественно, второе издание труда Адо, переведенного спустя десятилетие – очевидная иллюстрация запаса историографической прочности! – на французский и немецкий языки[1179].

Cерия монографий истфака МГУ была задумана в рамках нормативного классового подхода; однако результаты исследований вышли за пределы традиционных положений. Подвергнув основные части французского общества углубленному классовому анализу, исследователи констатировали, что ни одна из них не консолидировалась в революционную эпоху по типу экономических классов, специфичных для капитализма, и потому отношение этих социальных образований к революции не укладывается в привычную схему ее движущих сил.

Л.А. Пименова показала, что дворянство не было единым «классом феодалов», а представляло совокупность различных слоев и групп. От других частей общества дворяне отличались не столько экономически, отношением к собственности, сколько особыми правами, превратившимися к концу Старого порядка в одиозные для общественного мнения привилегии. Отметив революционизирование значительных групп дворянства в конце Старого порядка и политико-мобилизующую роль дворянской оппозиции королевской власти, автор оспорила «классическую» схему глубокой реакционности и изначальной контрреволюционности этого сословия[1180].

Из других работ явствовало, что и третье сословие не представляло единой политической силы. Существенными оказывались противоречия не только между буржуазией и крестьянством, буржуазией и городскими низами, но и внутри каждого из этих образований. Замещая схему классовых агентов исторического процесса как сил, действующих единообразно в строго определенном политическом направлении, обусловленном отношением к средствам производства, воссоздавалась картина отдельных социальных миров, части которых пришли в сложное взаимодействие. Представителей этих миров объединял, в первую очередь, образ жизни, а в защите своих интересов они руководствовались специфическим мировосприятием, в котором средневековые представления об общественном порядке сочетались с ожиданиями и устремлениями, порожденными «веком Просвещения».

Так происходили восполнение и коррекция утвердившейся схемы: контрреволюционное дворянство, оппортунистическая буржуазия, сначала революционная, а затем – в силу позиции своих важнейших групп – контрреволюционная, последовательно революционные низы. Хотя авторы по традиции согласовывали свои выводы с принятой схемой, они своими исследованиями создали предпосылки для более дифференцированного подхода.

Знаменательным явлением юбилейного периода стали многочисленные и разнообразные конференции. Большое количество материала, опубликованного в нашей стране и за рубежом в связи с юбилеем, само по себе требовало коллективного осмысления эволюции исторической мысли и формулирования индивидуальной исследовательской позиции. Однако решающим фактором, повлиявшим на историографический процесс, сделалась идеологическая обстановка Перестройки.

В официальной доктрине претерпела своеобразное, подготовленное самосознанием «шестидесятников» преломление концепция революции-прототипа. В выступлениях М.С. Горбачева и А.Н. Яковлева вновь зазвучала революционная фразеология, но это уже был не памятно-зловещий ряд «диктатура – террор – враг (народа)», а «права человека», «свобода, равенство и братство».

Тем не менее именно диктаторско-террористическая рецепция Французской революции оказалась отправной в ее восприятии в условиях Перестройки. Отвергая по этическим и гуманистическим мотивам этот идеологический конструкт, советская историография на последнем этапе своего существования отвергла по сути тот культ насилия, в который превратилась Французская революция в ее версии 30-х годов. Заодно, однако, под очевидным влиянием прежде всего отечественного («трагического») опыта утверждавшееся в изучении истории либеральное сознание проявляло себя «реакцией отторжения» (Адо)[1181] по отношению к якобинству, а также к революции в целом и революциям вообще.

Зарождалась та радикальная «смена вех», что в полную силу развернулась после 1991 г., и этот мощный идеологический процесс не мог не затронуть историографию. Начался, по слову Е.М. Кожокина, «период самоуничижения и нигилизма»[1182]. Такой нигилизм в научной публицистике и особенно популярной литературе оборачивался всплесками суровой, порой уничтожительной критики в адрес советских историков Французской революции. Выстроилась схема основных пунктов критики: революция – якобинская диктатура – террор. В центре оказались два последних, по отношению к которым советские историки Революции обвинялись в «идеализации».