Историки железного века

Другим своим отличием от Собуля, Рюде, Тенессона Кобб называл перемещение акцента с целей и организационных структур народного движения на «тип ментальности и поведения». К такому повороту он обнаруживал склонность изначально. «Санкюлотерия не была классом», – утверждал Кобб, и это не совокупность слоев «городского общества XVIII века». «Это – продукт революции», и это «скорее политическая позиция, определенный моральный подход к политическим проблемам, чем социальная общность»[1170]. Критическое отношение Кобба к тому, что он называл «социологией», позже обострилось, направив его эволюцию в сторону исторической антропологии.

В основе разрыва Собуля с Фюре, по мнению Клода Мазорика, «лежало, прежде всего, недопонимание»[1171]. Я очень сомневаюсь, что можно объяснить недопониманием критику взглядов Фюре или поздних работ Кобба советскими историками. Далин и Адо хорошо понимали, что английский историк предлагает иную парадигму «народной истории» революции, но не были готовы ее допустить как альтернативу. И бабувистика Далина, и крестьянские исследования Адо были проникнуты отождествлением «народной истории» революции с революционной историей народа, иначе – с революционной традицией. Следуя этой логике, Адо исключил из первого и второго издания своей капитальной монографии контрреволюционные выступления французского крестьянства, притом что считал их не менее значительным явлением. Время для исследовательского постижения Вандеи тогда еще не пришло.

Трактуя «народную историю» как историю борьбы народа с его угнетателями, советские историки превратили изучение революции в иллюстрацию решающей роли масс в историческом процессе. Важнейший постулат исторического материализма выявлялся в категории «народного движения», которая, в свою очередь, приобретала не только методологическое, но и аксиологическое значение. В послевоенной[1172] советской историографии Французской революции «народное движение» стало восприниматься как постоянно действовавший институт, наделенный неизменными и слабо дифференцированными в социальном отношении атрибуциями.

Этот институт изображался главным двигателем и самостоятельным, наделенным одушевленностью историческим субъектом. «Мощное народное движение властно ставило вопрос о дальнейшем развитии революции; оно также недвусмысленно указывало и путь, которым следовало бы идти (курсив мой. – А.Г.)»[1173], – так определял Адо ситуацию, возникшую на рубеже 1792/93 г., и путь, приведший к революционной диктатуре.

Под влиянием «ревизионистской» критики советский историк в 80-х годах высказался за дополнение подхода к революции «снизу» изучением позиции «верхов» – дворянства и буржуазии. В отчете об историографической конференции 1983 г. читаем: «А.В. Адо, отметив научную ценность традиционного для советской и зарубежной марксистской науки интереса к народным движениям, левым идейно-политическим течениям (якобинизму, уравнительству, утопическому коммунизму и т. п.), подчеркнул необходимость исследования роли дворянства и буржуазии в революции»[1174].

Между тем критику со стороны Кобба Адо так и не воспринял. И в переиздании своей монографии остался верен трактовке крестьянской истории революции как истории крестьянского (революционного) движения. Очень важно, думаю, что вступление Адо в полемику с Коббом – через 8 лет и на излете идеологической кампании – совпало с подготовкой второго издания монографии. Могу предположить, что побудительным фактором для Адо сделались размышления по поводу переиздания. В 80-х годах крестьянская революционность рассматривалась в мировой науке уже не так, как в 60-х, в пору дискуссии Мунье с Поршневым и выхода в свет первого издания книги Адо.

Я имею в виду не идеологическую сторону, заостренную в полемике с Коббом, а эпистемологическую, конкретно поворот от социальной истории к исторической антропологии, от классов к общностям, от структур к ментальностям. Пытался я обратить внимание Анатолия Васильевича в эту плоскость, приносил ему свои первые историографические работы по «peasant studies», бурно развивавшемуся тогда в англоязычной литературе междисциплинарному направлению исследований. А.В. остался равнодушен к крестьяноведению, хотя сомнения, видимо, были, судя по тому, что, делясь впечатлением от моей рецензии[1175], сказал: мне бы пришлось писать совершенно новую работу. Это правда.

Юбилей 200-летия Французской революции совпал у нас с Перестройкой, которая стала эпохальным явлением в том числе в научной жизни. Подготовка начиналась еще по прежним доктринальным канонам, а завершалась уже в свете «нового мышления»[1176]. Был, как следовало ожидать, поток статей, сборников и иных публикаций. Был задуманный в качестве компендиума достижений советской историографии мемориальный фолиант «Великая французская революция и Россия» на русском и французском языках, выпущенный издательством «Прогресс» прямо к юбилею (1989).