Историки железного века

А.В. указывал на то, что большевистская вера в насилие была спроецирована советской историографией на Французскую революцию. А это обернулось недооценкой преемственности с обществом Старого порядка и акцентированием произошедшего разрыва с прошлым. «Мы преувеличивали, абсолютизировали реальные возможности самого акта насильственной революции, его способность коренным образом перестроить все общество, во всех его структурах сверху донизу»[1189], – самокритично за себя и за коллег-предшественников признавал наиболее авторитетный в 80– 90-х годах представитель советской историографии.

Одновременно Адо выразил опасение, как бы не произошла новая аберрация и принципы идеологической перестройки конца ХХ века не были спроецированы на реалии конца XVIII века. Это опасение выражалось им на юбилейных обсуждениях постоянно. «Имеем ли мы право судить о людях и событиях прошлого только с позиций нового мышления?» Вновь и вновь задавал этот вопрос он своим коллегам. «Кроме чувства настоящего, существует такая вещь, как историзм, – напоминал Адо. – Мы обязаны помнить о достигнутом тогда уровне цивилизованности, учитывать, насколько общество было связано выработанными в ту пору общественными и политическими структурами, могло ли, умело ли оно решать назревшие проблемы таким образом, чтобы это соответствовало нашим этическим критериям»[1190].

Существуют два плана, постоянно подчеркивал Адо. Один – «революция и наша современность», когда выявляется, что «из наследия Французской революции сохраняет немеркнущую ценность» и что следует рассматривать как «присущее лишь той эпохе» и, в частности, «отнести к тем кровавым формам исторического творчества, которые мы не можем принять сегодня». Но есть и другой план – «научного исторического анализа острых и сложных проблем Французской революции в контексте ее эпохи, когда задача историка не столько дать нравственную или иную оценку, сколько объяснить и понять (курсив мой. – А.Г.)»[1191].

Между тем смешение этих двух планов – морально-политического и научно-теоретического – происходило даже в ходе встречи специалистов за «круглым столом» в Институте всеобщей истории – наиболее содержательном мероприятии всего цикла юбилейных собраний в СССР[1192]. Характерно, что там же такое смешение получило обоснование. Отвергая крайности как абсолютизации современного опыта («грубая конъюнктурность»), так и «циничного исторического релятивизма», Г.С. Черткова высказывалась за «парадоксальное сопряжение современного взгляда на вещи с пониманием его двойной исторической относительности». Только такое сопряжение, убеждала Галина Сергеевна, «ведет нас к подлинному историзму, включающему в себя наш гражданский опыт, но не подавляющему его и им не подавленному»[1193].

Восприятие реалий революционной эпохи XVIII века сквозь призму идеологической ситуации конца ХХ в. выдвинуло на первый план соотношение классового и цивилизационного подходов к Французской революции. «Общечеловеческие ценности» против «узкоклассового подхода» – таков был лейтмотив очень многих выступлений. Вдохновенно говорил Болховитинов: «Почему великие документы Французской или Американской революций надо рассматривать только как буржуазно ограниченные? Разве принципы французской Декларации прав человека и гражданина или американский “билль о правах” не выражали общечеловеческие интересы?» Напомнив программное содержание революционных актов, закладывавших основы правового государства, утверждавших демократические нормы политической жизни, провозглашавших свободу, равенство, ценность человеческой личности, ученый повторял свой риторический вопрос: «Почему же мы с такой настойчивостью доказывали и продолжаем доказывать буржуазную сущность и ограниченность этих документов?»[1194].

«Поскольку революция эта была буржуазной, на первый план выдвигался критерий “буржуазной ограниченности”», – говорил Адо, объясняя логику советской историографии «упрощенным, прямолинейным применением принципа классового подхода»[1195]. Это был как бы полуответ, ибо полный ответ на поставленный Болховитиновым вопрос затрагивал принятую в советской и «классической» историографии Запада концепцию буржуазной революции и, в конце концов, полноценность классово-формационного подхода. Резко и последовательно выступая против «узкоклассового» подхода, Адо исходил вместе с тем из классово-формационной методологии.