Историки железного века

И если на официальных заседаниях сектора Поршнев «выпадал», то рискую предположить, что в основе случившегося разобщения была отнюдь не «невоспитанность», а, наряду с обостренной неприятием в научных дискуссиях раздражительностью, завышенная требовательность, которой далеко не все сотрудники сектора соответствовали. Не стану упрощать. Манфред и Далин отнюдь не утратили творческого потенциала, и их лучшие работы были еще впереди.

Развело этих ученых по большому счету различное отношение к историописанию. Под благовидным для начальства предлогом подготовки к 175-летию Французской революции Поршнев замыслил трехтомник по истории Нового времени (общим объемом в 150 а.л.). Проект разрабатывал (и неоднократно перерабатывал) Адо. Проспект[573] был разослан по вузам Союза, вызвав многочисленные отклики (наиболее содержательные от В.С. Алексеева-Попова). Несколько лет шли заседания редакционной коллегии, выявившие не только идейно-теоретические противоречия между Поршневым, с одной стороны, Манфредом и Далиным – с другой (главным образом в оценке якобинской диктатуры), но и различный научный подход.

Коротко, Поршнев стоял за проблемность, его оппоненты – за классический нарратив. Замысел Б.Ф. как обычно был грандиозным. Он предлагал раскрыть предпосылки Революции не от конца Старого порядка (по Токвилю и советскому канону), а от начала XVIII в.: «По-настоящему кануном революции был весь XVIII век. Он ее готовил»[574]. Думаю, Б.Ф. виделась «реанимация» отвергнутой «корпорацией медиевистов» и развитие концепции XVII в. как эпохи несостоявшейся буржуазной революции в контексте толкования всего всемирно-исторического процесса как «восходящей кривой великих революционных конфликтов»[575]. Манфред изначально выступал за «хронологическую последовательность» изложения, а не «по проблемам». Поршнев искал компромисс: «Весь вопрос в том, чтобы найти меру хронологизации», «наша задача – не летопись»[576].

Однако новаторского, в меру задуманному Б.Ф. и одновременно соответствовавшего возможностям рабочего коллектива (в основе из сотрудников сектора), приученного именно к хронологически-страноведческому нарративу, компромисса найти так и не удалось. Издание трехтомника было отменено.

Фиаско коллективного проекта стороны расценили по-разному. Адо, разрабатывавший замысел Поршнева, был очень расстроен[577]. А Манфред говорил мне, что в таком виде, как было задумано (Поршневым) и представлено (Адо), издание стало ненужным. Его мнение, что история Революции оказалась подмененной всемирной историей, разделяли и другие коллеги.

Так или иначе Б.Ф. и среди специалистов по новой истории оказывался «вне корпорации». И его возраставшая в 60-х годах популярность в научной среде была, можно сказать, «внекорпоративной». Честно скажу, моему восприятию положения дел в секторе ближе оценки Туполевой. При том могу объяснить свое расхождение с Оболенской различием академического статуса.

Мы одновременно с ней в 1961 г. поступили в аспирантуру. Она, после долгих жизненных испытаний, в очную, я в заочную, «без отрыва от производства», которым оставалась ФБОН. С.В. рассматривала отношения Поршнева с окружением «изнутри» корпорации, на этот раз новистов. Я оставался человеком «сторонним». И откровенно сказать, мне было легко в отношениях с Б.Ф.

То ли таинственное родство душ, то ли элементарное взаимопонимание, но я неизменно чувствовал себя свободно, невзирая на стандартную иерархию и чисто ситуационные обстоятельства. Так было, начиная с самого экзамена при поступлении в аспирантуру. Хотя в научные руководители мне предназначался Манфред, экзаменовал именно Поршнев. Мы даже поспорили с ним относительно ленинских оценок якобинцев. Я говорил, что эти оценки были по преимуществу положительными до Октября и стали более критическими после 1917 г., Поршнев не соглашался. Эпизод запомнился по контрасту с тем, как меня «засыпали» на госэкзамене в университете: непривычной была обстановка, когда экзаменующие выясняют не объем памяти, а способность мыслить и готовы уважать мнение экзаменуемого.

Отчитываюсь в секторе о работе над диссертацией. Выступают рецензенты. Ф.А. Хейфец, упрекая в недооценке предшественников, называет меня «Иваном, не помнящим родства». Я охотно подтверждаю ее правоту, уточняя, что не признаю «родства» по отношению к знаменитому «кирпичу» 1941 г. по истории Французской революции, на которой ссылалась Фанни Ароновна и в котором ее перу принадлежали соответствующие главы этого коллективного издания[578]. Далее я, однако, свидетельствую о высоком уважении к первому поколению советских историков, напоминая, что моим учителем был Захер, один из лучших среди них. Поршнева заметно позабавил весь эпизод, а признание мной, что я и есть «непомнящий Иван», вызвало у него восклицание типа «вот дает».