Историки железного века

В безбрежном море мечтаний, представлений, мнений, учений, теорий, явленных человечеством от седой древности, советскими историками выискивались необходимые элементы для обоснования постулата о «столбовой дороге», что привела в конечном счете к торжеству социализма в СССР. Такая перспектива или, точнее, ретроспектива диктовала специфическую методологию, при которой стремление к историзму сталкивалось с более или менее явственными телеологическими установками.

Вместе с тем, обосновывая «право вычленения», трактуя создание особой истории социалистических идей как «научный подвиг», Поршнев подчеркивал, что «обособить» их – лишь первая часть работы. «История социалистических идей, – утверждал ученый, – изолировалась только для того, чтобы в конечном счете стало видно, насколько без нее была искажена и непонятна совокупная истории общественной мысли». Следующий этап – возвращение социалистических идей в общий контекст идейной (или, как сейчас принято говорить, «интеллектуальной») истории человечества[661].

Подход этот выглядит продуктивным, однако следует учитывать, что и в данном случае взаимодействие выражалось контрастностью, той же самой бинарной оппозицией, всеобъемлющий характер которой Поршнев отстаивал.

В 60-х годах «постулат Волгина» исподволь, но все дружнее ставился исследователями (включая ученика и сподвижника Поршнева Г.С. Кучеренко) под сомнение. Манфред и Далин на различных секторских заседаниях, в том числе в группе по истории социалистических идей, открыто полемизировали с Поршневым о презумпции безусловного («ценностного») превосходства мыслителей, выступавших с осуждением частной собственности и признанием превосходства обобществления. Манфред регулярно напоминал, что большинство подобных идеологов в период Французской революции оказались на жирондистских позициях. Полемика между коллегами нередко набирала эмоциональные обороты. «Что дали Ваши социалисты истории Французской революции?» – однажды в запальчивости, в общем для него нехарактерной, бросил А.З. «Альтернативу капитализму», – невозмутимо-убежденно отвечал Поршнев.

Социализм-коммунизм он в своей философско-исторической парадигме воспринимал в негативном плане, как отрицание. Об этом свидетельствует, например, запись, обнаруженная В.В. Рыжковским в поршневском фонде: «Коммунизм и не есть новый общественный строй. Это есть процесс разрушения, ликвидации старого общественного строя, на смену которому не приходит новый, и одновременно создание материальных условий постисторического бытия людей»[662].

В результате бинарного противопоставления социализм – капитализм сплошь и рядом возникали методологические «неувязки». Помню, Поршнев просто «замучил» Захера, приехавшего в Москву для выступления в группе по истории социалистических идей об идеологии «бешеных». Захер характеризовал ее как «пред-социалистическую», подчеркивая, что их взгляды обозначили лишь определенную тенденцию, которая могла привести к социализму. Поршнева такой ответ не устраивал, он предлагал докладчику поразмыслить, какое же тогда отношение имеют «бешеные» к истории социалистических идей, изучение которых и есть цель группы. Однако мой учитель держался твердо: место «бешеных» только в «предыстории» социализма.

Казалось бы, Поршневу как «гегельянцу» совершенно естественно надлежало заключить, что «предыстория» – часть истории. Тем не менее он требовал категорической фиксации, явно имея в виду существование некоей твердой грани. Почему диалектическая мысль Поршнева остановилась перед этой гранью? Вопрос далеко не праздный, поскольку поршневский подход к истории социалистических идей многое проясняет, полагаю, в его «системе истории».

Социализм представлялся отрицанием (концом!?) пройденного человечеством маршрута всемирной истории. Подобно другим советским ученым, Поршнев разделял утвердившуюся в Новое время идею бесконечного совершенствования человеческого общества, «абсолютного прогресса»[663]; и в то же время, вычерчивая траекторию такого процесса, оставался чужд механистическим представлениям. Он не стал прогрессистом, заняв критическую позицию в отношении к реализовавшейся всемирной истории. И лучше всего это демонстрирует тот труд, который он считал главным делом своей жизни – «О начале человеческой истории».

«Эта книга, – написал он во введении, – является извлечением из более обширного сочинения, задуманного и подготавливаемого мною с середины 20-х годов … Первая его часть путем “палеонтологического” анализа проблем истории, философии и социологии должна привести к выводу, что дальнейший уровень всей совокупности наук о людях будет зависеть от существенного сдвига в познании начала человеческой истории … Последняя часть – восходящий просмотр развития человечества под углом зрения предлагаемого понимания начала»[664].