Историки железного века

В «системе истории» Б.Ф. выступает другой движитель исторического процесса – борьба народных масс: «Борьба трудящегося человечества против гнета и эксплуатации всегда была великой творческой силой истории, а отнюдь не борьбой за смену одной формы эксплуатации другой»[688]. История этой борьбы и виделась Поршневым, как можно предположить, историей пути человечества к коммунизму, да и сам коммунизм выступал негативно-эсхатологически, как отрицание всей формационной траектории исторического процесса. И собственно «пятичленку» из «Краткого курса» о поступательной смене формаций Поршнев подменил своей концепцией исторического процесса как поступательного движения внеформационной или надформационной Революции.

Признаю: даже если Поршнев использовал формационную схему «Краткого курса» только как каркас для своей концепции, издержки очевидны. Усматриваю их и в универсальности рабовладельческой формации[689], и в ущербности, если не сказать порочности, буржуазной (обычно Французской) революции[690] как «коренной» противоположности, по Сталину, Октябрьской социалистической, наконец – в представлении о коммунизме как пределе – «конце[691] истории».

В учении Маркса Поршневу оказалась ближе идея антагонистичности истории, отсюда, думается, название его «системы истории» – «критика человеческой истории». Эту идею, вопреки Марксу, он распространил и на предысторию. Можно сказать и так, что в центре внимания Поршнева оказалась история человеческого разобщения. Однако он стремился показать – и в немалой степени это ему удалось – что раз-общение не останавливало общения и, в конечном счете, в той или иной форме возникала общность.

Есть у меня и третье изъяснение «критики человеческой истории». Поршневская «система истории» – это система властных отношений, проистекающих из антропологического двуединства повеления и неповиновения. Выведя это двуединство из фундаментальных особенностей палеопсихологии человека, Поршнев распространил свою новеллу на всю историю человечества.

И то, что я не могу найти единого и единственного толкования ни для себя, ни в литературе – лучшее свидетельство неисчерпаемости «поршневианы». Продолжающееся издание его трудов, в том числе за рубежом, обсуждение вклада Поршнева в мировую науку[692] тому подтверждение. А продолжающееся интенсивное изучение его творчества и – самое многообещающее – рукописей работ, оставшихся неопубликованными, сулит еще немало открытий.

Во всей многослойности моих впечатлений стойко сохраняются две картины. Прощание, конференц-зал Института на ул. Дм. Ульянова, где так часто раздавался высокий звонкий («зычный», по его собственным словам) голос ученого. Народу не много. Мы подошли вместе с Адо, и распорядитель тут же предложил нам встать на траурную вахту. «Пойдемте, Саша», – сказал Анатолий Васильевич. Я начал мямлить, что мне, так сказать, по статусу не положено, имея в виду свою академическую маргинальность. «Ну а мне как раз по статусу и положено», – возразил Анатолий Васильевич, подразумевая отношения ученика и учителя. Само собой, я двинулся за ним.

Меня так поразил переход кипучей энергии в застывшую массу, что я едва достоял до смены вахты. Наверное, как сейчас понимаю, в живом Поршневе меня никогда не впечатляла его физическая мощь. Она оставалась где-то на втором плане, слабо различимой в фонтанирующей интеллектуальной энергетике.

Другая картина. Очередное мероприятие (не то заседание сектора, не то группы), тема малоинтересная, докладчик еще менее. Проявлялась у Поршнева достопримечательная особенность лидера – любил покровительствовать. При этом ему порой, в порядке вызова «коллективному мнению» (тоже характерный для Б.Ф. мотив), приходилось поддерживать ученых (обычно провинциальных), о научных способностях которых в секторе складывалось отчетливо неблагоприятное впечатление. Кучеренко назвал эту особенность «поликарпизмом» – так случилось, что однажды перед сектором предстал товарищ по имени Карп, за ним – Поликарп (или наоборот).

Аудитория откровенно скучает, конца краю этому издевательству не предвидится. Вдруг все будто преображается. Б.Ф. переходит к комментариям; и выясняется, что докладчик поведал буквально о научном открытии, в которое мы уже готовы поверить. Разумеется, по-настоящему преображается лишь сам Поршнев, исторгнувший, что называется, из ничего, из «пустоты» фонтан ярких и оригинальных мыслей. Deus ex machina – cвященнодействие творца! Таким помнится мне Борис Федорович Поршнев. Русский гегельянец, «несистемный» советский ученый, интеллектуал самой высокой пробы!

Глава 5 Наполеон в советской историографии от Е.В. Тарле к А.З. Манфреду [693]