«Мне казалось, – написал Сталин Тарле 30 июня 1937 г., – что редакционные замечания “Известий” и “Правды”, дезавуирующие критику тт. Константинова и Кутузова, уже исчерпали вопрос, затронутый в Вашем письме… Я узнал, однако, недавно, что редакционные замечания этих газет Вас не удовлетворяют… За Вами остается право остановиться на форме антикритики, наиболее Вас удовлетворяющей (выступление в газете или в виде предисловия к новому изданию “Наполеона”)»[698]
.Вопрос о политическом значении истории с «Наполеоном» был поставлен в постсоветский период петербургским историком О.Н. Кеном, который связал приключившуюся историю с настроениями партийной элиты, выделив роль Карла Радека, тесное общение которого с историком и одновременно близость в эти годы к вождю более или менее известны[699]
.По мнению биографа Тарле Б.С. Кагановича, у Кена не было оснований доказывать «вовлеченность Радека в написание книги о Наполеоне»[700]
. Действительно, роль в этой истории партийного функционера выглядит в статье Кена преувеличенной, и писать о «Наполеоне» как «книге Тарле – Радека»[701] – верх неосторожности, повлекшей за собой и преувеличение причастности партийного вождя к содержанию книги.Мне кажется, участие Радека в выработке концепции книги было гораздо более скромным, а роль вождя скорее опосредованной и, как обычно, противоречивой. Тем не менее в логике Кена, отстаивающего политический смысл тарлевской «работы по истории», есть рациональное зерно.
Кен связал книгу Тарле с попыткой части элиты с благословения партийного вождя направить эволюцию складывавшейся системы от тоталитаризма к авторитаризму, к закрепляющей произошедшие сдвиги в обществе личной диктатуре, при которой не остается места для дальнейших социальных пертурбаций, идеологии классовой исключительности и монополии партии на власть.
Существование определенных настроений в пользу придания высшей власти бонапартистски-надклассового характера, расширения социальной базы диктатуры при ослаблении ее партийно-классовой исключительности представляется вполне вероятным и может быть подтверждено различными свидетельствами (разработка новой Конституции – одно из наиболее значимых). Связь «наполеоновской» истории с последовавшим за изданием книги Тарле крушением этих надежд в условиях перехода к Большому террору, тоже просматривается.
«Кадровая революция» с погромом специалистов старой и новой формации, физическим уничтожением партийной элиты (трагедией в этом ряду самого Радека), завершившаяся диктатурой партноменклатуры и искоренением остатков автономности в обществе и профессиональной среде, бросает отчетливый свет на личность несостоявшегося или, вернее, состоявшегося совершенно в другом облике основателя «империи».
Cитуационно история книги Тарле выглядит так, как рисует Кен. Между 1935, когда историк получает заказ от издательства, и 1937, когда по книге полоснула фирменная сталинская двуходовка (устрашение – прощение), происходит крутой поворот политической истории страны. Достаточно сопоставить два политических документа, два выступления Сталина, разделенные всего 4 месяцами зимы 1936/37 года, и можно думать, что сменились исторические эпохи!
Первое выступление – доклад на VIII Всероссийском съезде Советов 23 ноября 1936 г. о проекте Конституции – призыв к консолидации в советском обществе, которую и призван был закрепить основной закон. Сталин подчеркивал: «Требуется … атмосфера уверенности, требуется стабильность, ясность»! Какие слова!!! «Стабильность законов нужна нам теперь больше, чем когда бы то ни было»[702]
.Конституция 1936 г. оказалась самой демократической в истории большевизма. Она вызвала одобрение на Западе и совершеннейший восторг некоторых американских газет: «Принципы Сталина в значительной степени базируются на принципах американской Конституции и английской великой хартии», «Возможно, что спустя 50 лет нынешнее молодое поколение России будет чтить Сталина как одного из родоначальников истинной демократии», «Россия неожиданно становится полноценной демократической страной… Россия уже шла к этому в течение последних двух десятилетий. Примерно столько же времени прошло между Францией периода гильотины и теми днями, когда империя Наполеона достигла своего зенита»[703]
.Траектория сталинского режима в реальности оказалась прямо противоположной подобным ожиданиям. Грянула смена курса: от стабилизации и утверждения конституционных принципов, одним словом, от нормализации постреволюционного режима – к удержанию власти методами гражданской войны. Однако это все же лишь фон, объясняющий историю книги, но не раскрывающий ее концептуальную суть.
Подвигший Тарле к написанию книги политический деятель оказался случайной фигурой на тогдашнем партийном Олимпе, тенью из большевистского прошлого. Не столько партийным функционером, сколько талантливым публицистом, носителем профессиональной традиции, когда людей подобного культурного уровня оставалось все меньше в сталинском окружении.