Историки железного века

И дальше следовало самое неожиданное добавление к толкованию спасительности революционной дисциплины – может быть самое оригинальное: «Как это ни странно, но в армии из крепостных крестьян – в армии Суворова эта новая дисциплина была более понятной», чем в западноевропейских армиях того времени[718]. Историк мог бы вспомнить суворовские принципы «побеждать не числом, а умением» и необходимость для каждого воина «знать свой маневр»; но нет. Прерогатива «полного беспрекословного повиновения», и уподобление на этой основе революционных армий армии крепостных!

Характерно далее, что Тарле уже в 1917 г. подчеркивал внеклассовый характер якобинского террора, что якобинцы разили, невзирая на социальное происхождение: «Казнили буржуа, крестьян, рабочих, всех, кто противился или путем разных уловок не подчинялся таксации (“закон о максимуме”), казнили, за умышленное незасевание земельных участков, казнили за накопление у себя хлебных запасов свыше нормы, казнили за невывоз хлеба на ближайший рынок, казнили за недопоставку реквизированных для армии продуктов»[719].

С подобных позиций можно, пожалуй, поддержать и начавшуюся в 1928 г. с реквизиций против крестьян ту «чрезвычайщину», что воплотилась в коллективизации. Можно было бы приветствовать и расправу с «голодными, озлобленными, подозрительными городскими массами». На соответствующий поворот большевиков против «улицы» очень надеялась либеральная интеллигенция еще в послеоктябрьские годы, призывая к совместной борьбе с «анархией». И в 1930-е годы как эхо поступательного шествия Диктатуры в исторических, особенно художественных произведениях – наиболее масштабный пример «Хождение по мукам» А.Н. Толстого – намечается знаменательный поворот к изображению гражданской войны в виде борьбы с низовой «анархией», махновщиной, «зелеными» как главным врагом новой власти.

Поворот внешней и «внутренней» эмиграции к «братанию» с советской властью в предвидении консервативной трансформации ее «центра» и появления «великого Мессии», который «по-настоящему взнуздает» «сброд», отметили еще в 20-х годах те, кто в 30-х стал жертвой поступательного шествия Диктатуры[720]. Постреволюционную реставрацию, подобную той, что осуществил коронованный «душеприказчик» революции, основатель французской империи, безусловно ждали – одни страшась, другие надеясь.

Своим образом французского императора бывший представитель école russe подстраивался под распространявшиеся среди советской бюрократии и растущего слоя госслужащих настроения; и общественное восприятие торжествующего режима личной власти, разумеется, не могло не отразиться в его историческом сознании. Но все это лишь оттеняет его неподдельный собственный интерес к теме, подлинную увлеченность личностью своего героя.

Сам того не предполагая, Тарле выразил глубинные противоречия постреволюционного режима, который не мог отказаться от революционной традиции как опоры своей легитимности и одновременно стремился предотвратить развитие революционного процесса, подавить протестные настроения в обществе с помощью испытанных своим революционным происхождением средств (террор) и орудий, органов ВЧК – ОГПУ – НКВД. Внутренние противоречия в мировоззрении самого историка, еще больше противоречия восприятия «Наполеона» среди партийных верхов и коллег-историков коренятся, таким образом, в противоречивости самой политической ситуации.

Характерна двойственность восприятия книги бывшим идейным антагонистом Тарле, соратником Покровского академиком Лукиным. Его рецензия отражает как перестройку мышления историков-марксистов, так и – что особенно важно – идеологическую и методологическую двойственность самой книги. Начну с последней.

Лукин обратил внимание на несоответствие между тем, что Тарле назвал «общей установкой» и «основной целью» книги. Первая в духе лояльности идеологическому канону говорит о порождении Империи «борьбой социально-экономических сил» и «победоносным наступлением буржуазии на феодальный и полуфеодальный строй». А «основной целью» книги провозглашается – «изобразить возможно отчетливо картину жизни и деятельности первого французского императора», дать «его характеристику как человека и как исторического деятеля с его свойствами, природными данными и устремлениями»[721].

Очевидно, «борьба социально-экономических сил» и характеристика человека с его «природными данными» исключали возможность единой методологии, хотя Сталиным еще в беседе с Эмилем Людвигом была сделана попытка развить в рамках марксизма теорию «выдающейся личности». У Тарле методологической целостности не получилось, да он и вряд ли ставил перед собой такую задачу.