Историки железного века

Политическая задача разгрома троцкизма выявилась в полной мере в разносных отзывах «Правды» и «Известий». Никакой «двойственности» бонапартизма, никаких уступок версии «Наполеона-завершителя» революции! Только «душитель» революции, «ликвидатор» ее демократических начал. Связывая по известной методике «академии Вышинского» показание Радека на процессе и его причастность к появлению книги Тарле (редактор), рецензенты дружно и вдохновенно разоблачали «фальсификацию истории» в книге и особенно ее «служебную цель» – оправдание замыслов «обер-бандита» Троцкого и «правого бандита» Бухарина[727].

Вместе с тем рецензенты были не простыми разоблачителями, их идеологическая вышколенность и историческая подкованность очевидны, их обвинения характеризуют понимание в верхах потребностей текущего момента.

«В лживом освещении Тарле, – писал в “Правде” некто А. Константинов[728], – Наполеон выступает как законный наследник революции, как человек, призванный историей спасти и сохранить все то из завоеваний революции, что обладало жизнеспособностью и могло быть сохранено. Он – реальный политик, он отбрасывает крайности всяких утопистов времен якобинской диктатуры, он – душеприказчик истории по делам революции (курсив мой. – А.Г.)»[729].

У Тарле, продолжал рецензент «Правды», «Наполеон превращается в злейшего врага реставрации, а бонапартизм – в режим, превосходно обслуживающий интересы всех классов и слоев населения». Тарле оправдывает своего героя, даже восторгается им «вместе со всеми отрицательными – более того, отвратительными чертами, которыми был наделен Наполеон, представлявший собой плоть от плоти, кость от кости своего класса». Так комментировалось суждение историка, что в Наполеоне «не было жестокости», но «когда жестокость, коварство, вероломный обман представлялись ему необходимыми, он их совершал без малейших колебаний»[730].

Развивая обвинение в злостном сокрытии буржуазной контрреволюционности Наполеона, рецензент «Известий», взявший подчеркнуто символический псевдоним «Кутузов», инкриминировал Тарле «концепцию цезаризма» в виде «легенды о справедливом деспоте». Была у «Кутузова» и своя функция, отражавшая разделение труда между двумя рецензентами: если рецензент органа ЦК разоблачал Тарле исключительно с классовых позиций, то рецензент правительственного органа громко воззвал к патриотизму: «с чувством обиды и возмущения читаешь в книге Тарле главу о 1812 годе»[731].

Напомнив о юбилее Отечественной войны (125 лет), «Кутузов» перечислял события, когда «русский народ сражался… с интервентами», подчеркнув, что во всех этих случаях (1380, 1612, 1709, 1812 гг.) возникала «угроза потери русским народом своей независимости». «Вот почему, – завершал рецензент свое патриотическое вступление, – память народа так хранит эти переломные даты, вот почему, несмотря на все социальные противоречия, имена Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Ивана Сусанина, Петра Великого и генерала (sic!) Кутузова стали популярными (курсив мой. – А.Г.)»[732].

Так в советскую историографию, попирая классовый подход, полновластно входил новый исторический субъект – Русский народ, ценностной категорией становилась его «память», а ведущей темой его борьба за «свою независимость». И в этом аспекте вполне отчетливо прорисовывалась надклассовая роль вождей, будь то крестьяне-мещане или князья и царские генералы. Все это сделалось имперско-державным трендом в эволюции идеологического режима в годы второй Отечественной войны.

«Когда фельдмаршал Румянцев занимает Берлин, Суворов – Измаил, Ермолов – Дагестан, когда Русь превращается Петром в необъятную империю, а Александр I вступает победителем в Париж» – вот когда, заявлял наиболее откровенный выразитель этого тренда, «ярче и наиболее поразительно сверкает творческий гений народа-победителя». «Люди, носящие блестящие эполеты, украшенные дорогими парчами, орденами, а иной раз и короной», – вот, кто теперь выступает «перед нами из тумана прежних столетий как воплощение народного духа»[733]. Таким образом, выразителями «народного духа, народной воли, народной мощи» оказывались представители правящего класса, а сама народная роль выявлялась в одной ипостаси – укрепления государства и особенно подчеркнуто – в его расширении.

В 1937 г. мы видим лишь предзнаменование поворота – попытку совместить классовый и национально-государственный подходы. При этом у «Кутузова» сам постулат о классовой борьбе отходил на второй план, буквально съеживаясь до невнятного и столь нехарактерного для 30-х годов и советской историографии вообще понятия «социальные противоречия».

Симптоматично и то, что актуальность истории Наполеона оказывалась, по «Кутузову», производной от интереса отечественного читателя к «эпохе войны 1812 года». И рецензия завершалась вердиктом: «Книга Тарле не отвечает на законный интерес читателя к истории нашей родины, к истории борьбы русского народа за свою национальную независимость»[734].