Историки железного века

Диктатору, в условиях преддверия Большого террора, полагалось быть жестоким, и Тарле не прошел мимо этого обывательского советского убеждения или предубеждения, помноженного на собственные политические представления, проявившиеся в 1917–1918 гг. «Полная беспощадность в борьбе была характернейшей чертой Наполеона», притом симптоматично, как доказывает историк, чертой благоприобретенной, в борьбе сначала за независимость Корсики, а затем за власть во Франции. В доказательство приведены собственные слова Наполеона, что, будучи по природе «добрым человеком», он с ранней юности (когда формировался как корсиканский патриот) «старался заставить молчать эту струну».

Наполеон, утверждает Тарле, «принципиально отвергал доброту, считал ее качеством, которое для правителя прямо вредно, недопустимо». В «опровержение известного афоризма», предпочитал «скорее покарать десять невиновных, чем пощадить или упустить из рук одного виновного»[748].

Впрочем, наполеоновская беспощадность иллюстрировалась главным образом примерами расправы с бандитизмом, казнокрадством или мятежами. Тарле отмечал сугубую умеренность императора в отношении политических репрессий, очевидное (намек Сталину?) снисхождение к элите и стойкое неприятие практики огульного террора (в которую выродилась якобинская диктатура). Многозначительно и сопоставление Наполеона с Николаем I: Тарле подчеркивает отличие французского императора от русского царя, жестоко расправившегося с декабристами, а затем ссылавшегося на князя Васильчикова, доводы которого, дескать, поколебали его «великодушие и человеколюбие». Напротив, Наполеон «никогда и не думал ни в чем оправдываться и на кого-нибудь сваливать ответственность»[749].

Вряд ли этот штрих соответствовал образу кремлевского диктатора. По Тарле, получалось, что французский император всегда верил в правоту и справедливость своих действий, в отличие от последнего, который постоянно искал козла отпущения, сваливая ответственность за содеянное на исполнителей своей воли. Однако все это в полной мере проявилось уже после создания Тарле своего биографического шедевра. Может быть, впрочем, здесь крылся со стороны историка своеобразный элемент дидактики в адрес кремлевского правителя? Или, скорее всего, представление Тарле об образцовом правителе?

Изначально Тарле проявлял амбивалентность в раскрытии отношения Наполеона к Революции («завершитель» и «душитель»). Но после сокрушительной партийной критики первого издания эта двойственность, не исчезая, ретушируется. Революционное происхождение власти отделяется от ее использования, «контрреволюционного» в главном («душитель»). Однако в целом революционность диктатора все-таки не отрицается в полной мере, она переносится вовне. Наполеоновские войны до определенного момента характеризуются как своего рода экспорт Французской революции: «освобождал миллионы крестьян от крепостного рабства, провозглашал полное равенство всех сословий… значительно повышал благосостояние населения»[750].

Это один из центральных пунктов книги, который автор защищает с большим полемическим пафосом (при том, что патетики в книге сравнительно немного): «Отрицать очевидный и безусловный факт, что страшный разгром феодально-абсолютистской Европы Наполеоном имел огромное, вполне положительное, прогрессивное историческое (какое обилие эпитетов! – А.Г.) значение было бы нелепой ложью, недостойной сколько-нибудь серьезного ученого»[751].

Революционно-прогрессивное значение деятельности Наполеона для самой Франции оценивается Тарле гораздо скромнее. Во-первых, оказывается, наполеоновские преобразования отвечали лишь «интересам и потребностям» одного класса, буржуазии, «в особенности буржуазии крупной», а во-вторых, касались лишь «внешних форм государственной надстройки буржуазного экономического владычества» (опять же нагромождение терминов, но как дань канону)[752].

Наполеон характеризуется как великолепный администратор, установивший в подчиненной Европе эффективное правление и образцовый порядок. И как «гениальный законодатель». По малопонятным и вместе с тем многозначительным причинам последняя сюжетная линия Тарле лишь заявлена. Отнюдь не гражданская область приложения наполеоновских талантов оказалась в центре жизнеописания французского императора. Тема «Наполеон и Революция» вообще уступала место (и значение) теме «Наполеон и Война». Это было не только безопасней, но и оказалось невероятно актуальней. Уверен, однако, что дело было не только в ситуации, но и в личных пристрастиях автора; выдающийся отечественный историк, может быть, в силу национальной традиции, приберегал самые яркие краски для военных сюжетов.

Считая Наполеона как деятеля истории уникальным явлением, «которое никогда и нигде повториться не может»[753], Тарле видел эту уникальность, главным образом, в организации огромных многонациональных армий и непосредственном командовании вооруженными массами.