Историки железного века

Не все советские люди оказались готовы воспринять такую «формулу», некоторым подобная «прогрессивность» показалась как раз спорной. Характерна полемика между историком И.С. Звавичем и автором «Талейрана» в «Литературной газете». Звавич подчеркивал широкую, но противоречивую популярность историко-литературного творчества Тарле: «есть горячие сторонники, есть и убежденные противники». Сам Звавич относился к последним.

Противопоставляя автору «Талейрана» (и «Наполеона») классовую точку зрения, он сплавлял ее со стандартами общечеловеческой морали. Критик в духе отечественной культурной традиции сталкивал две хорошо известные (из классической русской литературы) позиции в формулировках М.Е. Салтыкова-Щедрина: 1) «мерзавец, но на правильной стезе стоит» и 2) «мерзавец на всякой стезе мерзавец». Придерживаясь второй позиции, Звавич утверждал, что отстаиванием прогрессивности Талейрана Тарле реабилитировал не только лично последнего, но – ни много, ни мало – «аморальность восхождения буржуазии к власти, к господствующему положению в обществе»[761]!

Тарле в очередной «антикритике» отклонил общеморальные соображения как «бессодержательное дилетантское морализирование». «Если бы Александр, Цезарь и Наполеон отличались таким же мягкосердечием, к которому апеллируют ныне панслависты[762] … что стало бы с историей?… Без насилия и железной решимости ничего в истории не делается». В доказательство Тарле обрушил на оппонента залп цитат из Маркса – Энгельса, доказывавших, что «известный немарксист» научился пользоваться этим оружием как заправский «историк-марксист».

Суть – основоположников официального учения как «глубоких исторических мыслителей» интересовали «объективные последствия, а не субъективная мотивация действий исторических лиц»[763].

Вторую линию самозащиты для Тарле представляла апелляция к фактам. «Что Талейран был вором, взяточником, гнусной в моральном смысле личностью, это я не только много раз говорю… но и обосновываю обильными фактами… Но те же и многие другие источники, легшие в основу моей небольшой работы, устанавливают как совершенно непререкаемый факт, что Талейран, поскольку он… служил буржуазии в ее борьбе против феодализма и абсолютизма, постольку играл прогрессивную роль».

«Что делать! – присовокуплял Тарле. – В истории сплошь да рядом это случалось»[764]. Это как бы нечаянное, с легким вздохом морализирование довольно интересно. Cентенций по поводу того, что «исторических деятелей нужно не защищать, не обвинять с высоты собственного морального совершенства, а понимать и оценивать их объективную историческую роль» оказалось недостаточно.

Тарле оказался втянутым в нравственную проблематику: «Что честные люди лучше злых, хищных и подлых, в этом нет никакого сомнения… Но что в былой истории феодализма и буржуазии сплошь и рядом руководящие роли (и прогрессивные и реакционные) доставались акулам и щукам, лишенным каких бы то ни было идеалов, а не карасям-идеалистам… это, к сожалению, факт, который с исторических скрижалей не удалишь никак»[765].

Упорная апелляция Тарле к его величеству Факту и даже «скрижалям истории» в высшей степени для него характерна, как и то, что политических деятелей он делит на две щедринские категории: «щук» и «карасей», предоставляя исторические свершения первым. Все же историк пытается вырваться из той жесткой дихотомии (успешные злодеи и честные неудачники), в которую он сам себя загнал апологией «объективно прогрессивных» деяний. В противовес Звавичу Тарле уточнял, что на службу буржуазии, которая «и в 1789 г. и позже в борьбе с феодальной реакцией оказалась прогрессивным классом», шли «вовсе далеко не только “злодеи” и негодяи вроде Талейрана, но и немало вполне благородных людей»[766].

Справедливо! Но почему же не честные и мужественные «последние монтаньяры», персонажи монографии «Жерминаль и прериаль» принесли в конце драматических и роковых 30-х славу Тарле? Существовала ли этическая дилемма для советского вождя или она встала перед выдающимся историком в связи с восприятием его личности и последствий его деятельности, – это вопрос особого историко-психологического исследования. В рамках историографического материала с большой долей вероятности можно предположить, что дилемма отражала в той или иной мере историческое сознание советских людей сталинской эпохи, формировавшееся под влиянием того типа «возвышения» и того образа власти, который был им явлен воочию.

Поскольку в условиях жесточайшей диктатуры и идеологической индоктринации критическое осмысление было предельно затруднено, процесс шел по преимуществу подспудно: люди боялись глядеть правде в глаза, и сознание, повинуясь инстинкту самосохранения, обходило «острые углы» действительности. В таких условиях исторические аналогии оставались едва ли не единственной возможностью рефлексии. Поэтому в том числе они преследовались, поэтому их неустанно обличал вождь, поэтому в конечном счете они были неискоренимы.