Истребитель

Так что Бровман любил летать с ним, и Кандель взял его на рекорд с весом: высота 12 100, груз тонна; это для него уже была ерунда, он без груза залезал на 14 575, рекорд, никем пока не побитый, и то говорил, что почувствовал лишь небольшую нехватку воздуха, – маска-то была, но человек дышит и кожей, а коже там дышать было нечем. Теперь они летели с большим запасом кислорода, Кандель уверял, что бояться нечего, Бровман не особенно нервничал – на семи он бывал, а какая разница между семью и двенадцатью? В океане, где берегов не видно, не все ли равно, семьсот миль до берега или тысяча? Кандель клялся, что в знаменитом своем рекордном взлете он отлично видел Москву, различил даже колокольню Ивана Великого: положим, для этого нужно было его ястребиное зрение, но с семи Бровман кое-как различил Центральный аэродром. Они пошли мягким, влажным майским днем, Бровман ничего не сказал домашним, Кандель был триумфально спокоен – вообще, кажется, не нервничал перед рекордами, ничего, кроме азарта. До пятисот воздух был зеленый, словно отражал листву; дальше пошла чистая размытая майская синева, они поднимались по спирали, раскручивая ее над Ходынкой, но далеко в область не отклоняясь. На третьей тысяче у Бровмана привычно заломило в ушах, он знал за собой эту малоприятную особенность и был готов. Кандель почувствовал, что Бровман морщится, – в воздухе все чувствовал, – и подмигнул. В кабине было почти уютно, мотор пел, вообще было непонятно, чего все так героизируют эту профессию. Бровман поглядел вниз – мама! Область терялась в лиловой дымке, земля уже вроде бы немного закруглялась. Казалось, поет мужской хор – иногда звук мотора навевал такие мысли, и даже какие-то слова Бровман мог различить, четырехсложные, с ударением на последнем: «Ку-да-по-лез, ку-да-по-лез!» Но Бровману нравилось, правильно он полез, когда и кому еще доведется этак! Кандель что-то мурлыкал про себя, расслышать, понятно, нельзя было. Вдруг он круто лег на крыло и сказал: ну, теперь держись, Бро, начинается настоящее. Бровман напрягся, но поначалу ничего не изменилось. Это было сколько уже – тысяч восемь? Снова заломило в ушах, стеснило грудь, Бровман попросил маску. Кандель дал, сам пока не брал. Восемь – это был рубеж, Бровман знал, что дальше начинается серьезный и мучительный подъем, мотор еле справляется, высота набирается, можно сказать, ползком. Но по Канделю ничего не было заметно, только перестал улыбаться и чаще взглядывал на приборы. Небо приобрело сказочно красивый оттенок. Таких красок на земле не бывает – потому что к восприятию цвета добавляется ужас, сознание, что ты влез, куда не просили, в сферы, где все тебя вытесняет. Это был густо-лиловый, бледнеющий по краям интенсивный цвет, и то ли Бровман сам себя накрутил, то ли после восьми тысяч начиналось непостижимое, но желудок подкатился к горлу, слюна сделалась кислой, не хватало еще рвоты, и Бровман стал дышать глубоко и медленно, а потом у него страшно заломило глаза, и он их прикрыл. Застучало в ушах. Бровману стало действительно плохо, плохо так, что впору жаловаться, но жаловаться было некому. Он пил, говорил, летал с летчиками на небольших высотах, был с ними запанибрата и не мог проявить позорной слабости в том единственном, в чем они были сильны; это все равно как дружить с Моцартом и заснуть на «Волшебной флейте» – нет, не заснуть, хуже. Бровман попробовал посмотреть вниз – в сплошной дымке ничего не различить. Как всегда в таких случаях, он решился прибегнуть к испытанному средству: думал ли я в детстве, мог ли я представить тогда… Врут, что страх изгоняется злостью, но гордостью – бывает. Бровман заодно успел подумать, что все-таки недостаточно любит жену. Если б любил – страх изгонялся бы мыслью о ней, чувственностью, может быть. Однако не спасала и гордость – он представил вдруг, что под ним действительно девять, сейчас скоро и десять километров пустоты, от которых его отделяют несколько сантиметров обшивки. Все-таки все они больные, эти люди, помешанные на своих рекордах, – и что они ищут там, где нет ничего? Он хотел бы потерять сознание, черт с ним, с уникальными ощущениями. Но Кандель мощной рукой хлопнул его по плечу, сказал – нормально лезем, вот как вниз пойдем, там возможны ощущения; но постараемся смягчить… Бровмана захлестнуло сознание полной собственной ничтожности, какое часто посещает пишущих людей и совершенно незнакомо летчикам, – они, к счастью, успевают догадаться о своей неудаче в последнюю долю секунды. Мысль о смерти, как ни странно, успокоила. Героическая точка, а он-то все думал, какая смерть достойней. Для журналиста лучше не придумаешь, и Квят, вечный соперник, никогда не сможет упасть с такой высоты! Бровман бледно улыбнулся.