Истребитель

Писательница была маленькая, круглая, совершенно глухая и полуслепая, в очках с толстенными линзами, но неутомимо верещащая: она сначала рассказывала собеседнику все, что хотела от него услышать, и если тот был понятлив, то пересказывал ей потом все это, а если попадался упрямый и стоял на своем, Маргарита выключала аппарат. Канделю она в первый же день рассказала, что собирается сделать производственному роману метафизическую прививку. Сам по себе процесс труда, пояснила писательница, рутинен, но можно сделать его игровым – этот вариант уже опробован на многих романах о соцсоревновании, там все догоняют и перегоняют, есть в этом что-то детское, – а можно добавить метафизики, философии, может быть, немного сказочного и чудесного, тогда производственная тема оживет. Степанян пришла к этому выводу еще в Германии, где училась до революции. О, она успела страшно много: работала на строительстве Гётеанума в Дорнахе, вытесывала деревянные украшения («Все удивлялись, какая у меня мужская рука», – говорила она, протягивая детскую ручонку), при первых признаках революции кружным путем оказалась в Петрограде, ее фантастический роман о том, как капиталисты истощили всю нефть, похвалил Ленин; пыталась прорваться на фронт комиссаром, но туда брали только особенно красивых вроде ее подруги Лариссы («Запомните, она писала себя только с двумя „с“!»), и тогда Маргарита устроилась в школу к беспризорникам, написала роман о них, потом поехала на строительство ГЭС в родную Армению и написала огромный роман об этом, потом издала биографию Гёте, где обосновала Фауста как героя нашего времени, а теперь только что вернулась из Свердловска, где писала о камнерезах. Летчики интересовали ее именно как обитатели пограничья между небом и землей. Старуха была вовсе не старуха, ей недавно стукнуло полста, но стариковской была ее манера слушать только себя и перечислять великих современников, даривших ее вниманием. Когда-то Маргарита писала стихи, успевшие понравиться Блоку, и в одном ее детском стихотворении про какие-нибудь весенние льдинки было больше смысла и толка, чем во всех производственных романах; и теперь она много ездила, чтобы заглушить эту мысль, но обвинять себя ей было не в чем: писать сейчас стихи про весенние льдинки было невозможно, и не потому, что не было льдинок, а потому, что не было смысла. И если заслуженная писательница хотела обнаружить смысл в воздухе – почему нет? «Небо, – сказала она, – вот то, о чем надо писать сейчас. В нашем времени есть сказочное, небывалое (говорила учительно, назидательно, не Кандель делился с ней секретами мастерства, а она с ним). Вот увидите, сейчас кто-нибудь пишет роман о Боге». Или о чёрте, сказал Кандель. Что же, сказала заслуженная, Мефистофель в «Фаусте» – явление прогрессивное, воплощение третьего закона диалектики, отрицание отрицания, без него сюжет не развивается.

Кандель покатал ее щадяще, без фокусов, косясь на реакцию: Маргарита оставила на земле слуховой аппарат и сидела смирно, не вертелась, сосредоточенно во что-то вглядываясь. Ослеплял сплошным сиянием мартовский день. Кандель показал ей Москву, подробно указал, где что, – Маргарита кивала, хотя наверняка ничего не слышала; еще на земле просила мертвую петлю, клялась, что у нее образцовое здоровье, – Кандель объяснил: пассажирам не положено. Скоростной спуск сделал, это пожалуйста. На земле Маргарита была неожиданно молчалива, никакого верещанья. Мне надо осмыслить, сказала она. Пока я вижу только, что больше всего это похоже на увертюру к «Тристану». И еще мне кажется, что здесь можно увидеть… то, что мы видели осенью и зимой девятнадцатого в Петрограде. Тогда это было на земле, а теперь улетело сюда.

Ну, всякий видит свое. Кандель больше всего прислушивался к мотору, потому и летать с ним было безопасно. Его чувство единения с машиной было иррационально: был случай – Бровман хорошо это запомнил, – когда он вернулся минут через семь после взлета и сказал механикам: разбирайте правый мотор, у верхнего цилиндра горит клапан. Да что, да как, да мы только что смотрели – Кандель был неумолим: смотрите сейчас, он при следующем взлете вообще рассыпется. Разобрали, и что бы вы думали? Кандель, читавший много и бессистемно, из самых неожиданных областей, пояснил: Паганини слышал, если в оркестре у третьей скрипки третья струна была на четверть тона ниже; тогда он останавливал репетицию, кричал «Подкрути!» Он Паганини, я Канделаки. Была в нем ляпидевская эта черта – любил хвалиться, но и это выходило обаятельно.