Истребитель

Он ставил рекорды не по соображениям карьеры, а потому, что сам дивился собственным возможностям – и еще везучести. Он, например, побил однажды высотный рекорд Синьерина, летел с тонной груза на 11 294, и вдруг на десяти стало трудно дышать. Оказалось, отлетела заслонка маски и упало в ней давление. Бровману он сказал так: «Спускаться было обидно, затыкать маску нечем». Кандель пошарил в кармане комбинезона – удача! Письмо! Письмо от влюбленной женщины, он их получал мешками, а это почему-то сохранил, взял письмо на высоту – зачем? Вот им и заткнул маску.

За ним так и закрепилось прозвище Высотник, для этого было у него все: феноменальное бесстрашие, склонность к риску, физическое здоровье, как ни у кого. О цели рекордов Кандель не думал, престиж его не беспокоил, в этом было что-то музыкальное: возьмет ту ноту или нет? Ему было интересно, и только. Сам он объяснял коротко:

– Если есть высота, я должен ее взять, правильно?

Изобретательность его не знала границ. Когда на И-15 Кандель пошел на двенадцать тысяч, надо было облегчать машину елико можно – он сообразил, что назад может падать без горючего, ему надо будет завестись только на последних четырехстах метрах. Так он и сделал. «Что ты чувствовал, когда планировал сверху?» – спрашивал Бровман. «Спина чесалась». Это был форс, конечно, но можно допустить, что Кандель и в самом деле ничего не чувствовал: не до чувств было. Бровман перечитывал иногда свои дневники, кое-что перепечатывал в папку «Личное» – пригодится для книжки – и не понимал: вот будет потомок читать, что найдет? Одну безумную гонку за высотой, дальностью и скоростью. Что же, мы не чувствовали ничего? Почему, чувствовали. Вот когда Канделаки поставил зимний рекорд – еще как чувствовали. Он решил взлетать без лыж, немыслимая вещь, взлететь еще можно, но на посадке колесо гарантированно увязнет, это капот, что тогда? А тогда, пояснил Кандель, будет рекорд; мало ли было капотов, главное – не забыть отстегнуться! И, отказавшись от лыжи, взлетел на тринадцать, на земле скапотировал, башкой влетел в сугроб, но только хохотал, когда поднялся. Вероятно, он находился в наркотической зависимости от адреналина, потому что весь день потом ходил с блаженной улыбкой, но надо же, говорил Кандель, чувствовать, что живешь! Черт с тобой, чувствуй; нет человека, который бы занимался спортом бескорыстно. Один хочет гордиться тем, что лучше всех бегает, другой испытывает так называемую эйфорию бегуна, третий думает стать главным по бегу в стране или мире; как пояснил однажды Бровману в интервью один писатель, большой друг полярников, лучше делать прекрасные вещи с низменным стимулом, чем низменные с прекрасным. А в вашем случае, спросил Бровман, как? А в моем, сказал писатель сердито, я уезжаю подальше от человеческой природы, все человеческое мне отвратительно. И потом, прибавил он, рисковать – это все-таки не работать.

2

Канделю человеческое не было чуждо, нет. Он любил жену, у него была, наверное, лучшая семья из всех, какие знал Бровман в летной среде. Варя была совершенная рыбачка – непостижимо, где он взял такую женщину, а между тем он вывез ее не из Геленджика, а из Москвы, приметил на подмосковной даче и женился, украл буквально из-под венца. Как было? Поехали к друзьям, друзья у Канделя были не только из летной среды; его неподдельно интересовали всякие экзотические люди, но не игроки или лошадники, к которым влекло Волчака, а люди странных профессий, заумные физики, умевшие понятно объяснять непредставимые вещи вроде пятого измерения (как выпьет – понимает, признавался Кандель, а протрезвеет – забывает). Поехали на дачу к одному тощему, густо-волосатому, совершенно невменяемому физику – Бровман потом встречался с ним на застольях. И в гамаке на соседнем участке Кандель увидел девушку, в которую влюбился. Поймите правильно, товарищи, Кандель всегда пользовался успехом у женщин. У него была рельефная мускулатура, но не мускулатура приносит нам успех. А как-то он так умел смотреть, что сразу становилось ясно: данная женщина ему интересна, он хочет с ней говорить, находит смысл в ее словах. Не на всех, конечно, он так смотрел, и даже не на многих, но Бровман всерьез полагал, что журналист из Канделя вышел бы блестящий: слушал он как никто, только забывал почти сразу. Это уж не по-журналистски.