Истребитель

Дальше было так: наконец вышла книжка, Кандель тщательно ее выверил, хвалил, говорил даже, что словно все пережил заново. Тогда Бровман стал приставать к нему – возможно, и зря – насчет следующего рекорда; разговоры об этом случались у них и раньше. Сидели у Канделя, ему нездоровилось, Варя была в театре, а Кандель и в здоровом состоянии театра не любил: отжившее искусство, то ли дело кино! В кино он готов был смотреть любую чепухенцию. Теперь они сидели с Канделем, слегка простуженным, пили пиво, играли в преферанс с болваном, обстановка была самая домашняя, и Бровман, расслабившись, завел разговор на тему, которая в последнее время не приветствовалась. И можно понять: когда Бровману напоминали про роман, он тоже злился. Однако не хотелось бы, чтобы Кандель застаивался, именно его хотелось видеть неудержимо берущим новые высоты – да, по́шло звучит, но как сказать иначе? После этих слов Кандель вдруг сгреб Бровмана, повалил на пол и стал душить. Душил некрасиво и почему-то жестоко, не как в шуточной потасовке; потом вывернул Бровману руку и стал горячо повторять: ты не смеешь мне так говорить… ты не смеешь так говорить со мной… «Пусти ты, черт!» – взвыл Бровман, но тот не отпускал, давил, заламывал. Ты забываешь… ты забываешь, с кем говоришь… ты не смеешь… «Пусти!» – прохрипел Бровман, и Володя пришел в себя. Видно было, что он нервничает давно, что этот нежеланный ему разговор случился на тревожном фоне, что-то его грызло, а Бровман по журналистской привычке – так сам он себе объяснял – бессознательно коснулся больного нерва. Бровман стал приводить себя в порядок, рука висела, не перелом, конечно, но вывернул сильно. «Ты понимаешь, что делаешь? – спросил он. – Ты вообще – в своем уме?» Кандель смотрел на него исподлобья, все еще злой, красный. Ты кто такой, спросил он вдруг очень тихо. Ты кто такой, чтобы меня спрашивать про мой ум? Я Герой Советского Союза, а ты кто такой, чтобы меня торопить? Кто ты такой, чтобы лезть ко мне и меня запанибрата спрашивать, куда я полечу? Знаешь что, сказал ему Бровман, сохраняя – потом гордился этим – полное самообладание, вот про таких, как ты, и говорится: голова закружилась. Кто я такой? Я журналист «Известий», и я не холоп тебе, и это ты так со мной не смеешь говорить. Журналист, вот именно, сказал Кандель, вот именно что ты журналист, и помни, что твое дело мои ответы записывать, ты понял? Еще жидом меня обзови, хладнокровно предложил Бровман. «Знаешь что?!» – бешено заорал Кандель. Теперь знаю, сказал Бровман, надел шляпу и ушел. Он много чего в эту ночь, конечно, передумал, и были минуты, что у него дрожали губы, обида его была велика, и он думал даже, что Кандель им, только им сделан и возвеличен, он его любил, а тот, оказывается… И он хотел уже рассказать все Симе, но Симе нельзя было этого рассказывать, никто не должен был знать, это был позор. Бровман был человек отходчивый, но этот случай ранил его глубоко.

Наутро надо ему было встречаться с Мазуром, отмечать большой беседой его только что объявленное назначение начальником управления полярной авиации Главсевморпути, – для тридцати двух лет это был взлет блестящий, объяснявшийся разреженностью кадров в последнее время. Разреженность объяснялась тем, что… Смотри постановление Совнаркома от 28 марта 1938 года: «…причинами столь серьезных ошибок Главсевморпути в навигацию 1937 года являются: плохая организация работы, наличие самоуспокоенности и зазнайства, что создало благоприятную обстановку для преступной антисоветской деятельности вредителей в ряде органов ГУСМП». Мазуру и полковника еще не дали, а он уже был командиром над двумя сотнями профессионалов как минимум не хуже; Мазура в «Известиях» заметили давно, еще когда он доставлял на льдину Папанина с командой и доставил, надо признать, виртуозно; первое интервью в новой должности Мазур обещал Бровману и слово сдержал. Бровман постарался прийти в рабочую форму и все вчерашнее забыть, и Мазур вдруг предложил: тут, кстати, надо менять экипаж «Седова», корабль пройдет мимо полюса, самый интересный период; я заброшу, полетишь зимовать? Это было хорошее предложение, Бровман слышал разговоры о том, что все полярные работы, раньше столь широко освещавшиеся, будут засекречены, это наша стратегическая сфера и тому подобное, так что тем более надо было ловить момент. Я спрошу, пообещал Бровман и поехал в контору отписыватьтся.

Корнилов, теперь первый зам, не одобрил: кто в лавке останется? Но это, возможно, последний такой шанс, они не будут из-за нас задерживать смену на «Седове», а я давно не ездил, застоялся… Хорошо, подумаем, сухо сказал Корнилов, и Бровман постыдно забоялся: если Кандель Корнилову наябедничал, его звонок может все повернуть; и вообще… ссориться с человеком, которому ночами звонит Сталин, опасно. Волчак, были случаи, просто сжирал не глядя людей, имевших неосторожность ему не понравиться… Но тут посреди всех этих раздумий к нему в кабинет явился Кандель, присел к столу и резко сказал: Бровман, прости меня, я свинья.