Истребитель

Трудно сказать, было ли все это результатом вредительства, или банального недомыслия, или просто Арктика такая вещь, что в ней, случается, и зазимуешь. Вообще-то, думал Бровман, за любой неурядицей стоит чье-нибудь вредительство. Скотт в Антарктике погиб от негодного провианта; в новом полярном романе в «Костре» рассказывалось о пропавшей полярной экспедиции, которой отрицательный герой из любви к жене капитана поставил плохую одежду, – полюса ошибок не прощают. Но, как это всегда бывало, из трагедии «Седова» получился многомесячный репортаж, и Бровман со своей стороны это очень одобрял. Тут был повод для гордости: оставшиеся на «Седове» пятнадцать человек, все, кроме капитана, рожденные с двенадцатого по пятнадцатый год, вели научную работу, исследовали состав льда, наблюдали и прикармливали фауну, отыскивали легендарные земли и проводили комсомольские собрания. Официальной задачей «Седова» было определение границы материкового шельфа, то есть поиск линии, за которой кончается море Лаптевых и начинается океан, неофициальной – поиск Земли Санникова, которую на протяжении последних ста тридцати лет видели около десятка человек, но достичь не мог никто. Не дошел до нее и «Седов», ибо на горизонте показался сплошной полярный туман, словно волшебная земля пряталась от человеческого взора.

…Вышло так: «Садко» должен был идти на выручку «Ленину», но не дошел; «Красин» пришел вытаскивать «Садко», но не вытащил; «Садко» успел вытащить «Кузнецкстрой», но куда было тащить его дальше? На буксировку не хватало угля, сто пятьдесят тонн в наличии, вдвоем не раскатаешься. Стали решать: теоретически «Садко» мог еще проломиться на восток, в Тихий океан, и дойти до Владивостока, но тогда ему пришлось бы бросить «Седова», а с «Седовым» на буксире они бы далеко не ушли. Стали кое-как ломать лед в направлении Тихого, в первый день прошли шестьдесят восемь миль, обнадежились, но дальше застряли. На такой путь с многократными разгонами и ломкой льда толщиной от пятнадцати сантиметров элементарно не хватило бы угля. Ладыгин предложил разделиться и отправить два ледокольных парохода на Чукотку, а ему с пятнадцатью зимовщиками остаться на «Седове», но на партсобрании его спросили: дает ли он гарантии, что два корабля дойдут до Чукотки? Нет, но примите в рассуждение: нас тут на трех кораблях двести семнадцать человек, из них сорок пять студентов-практикантов, у которых срывается учебный год, и некоторое количество больных, рисковать которыми мы не можем. Короче, идти страшно, оставаться ужас, из Главсевморпути летят телеграммы, опровергающие друг друга, – в дискуссиях упустили последние два дня, когда теоретически можно было добраться до Чукотки; три корабля зазимовали в четырехстах метрах друг от друга, среди торосных льдов и непрерывных сжатий, повредивших «Седову» две лопасти винта. Шмидт поклялся, что с минимальным увеличением светового дня, то есть в феврале, пришлет самолеты и заберет людей.

Угля и керосина оказалось в обрез: на каждую керосиновую лампу приходилось двести граммов в день – четыре часа света максимум; из света небесного наличествовали полчаса розоватого свечения на горизонте, в прочее время зеленая муть. Температура держалась на минус десяти, опускаясь подчас до пятнадцати. Из пустых керосиновых бочек наделали так называемых камельков с выводными трубами, согнутыми из обшивки котлов (все равно стоят праздно); тепла они почти не давали. По случаю Седьмого ноября провели факельную демонстрацию на льду, она растянулась на пятьсот метров. Много нас, с ужасом понял Ладыгин. Все резво веселились, провели концерт самодеятельности, студент Маханько показывал человека-оркестра, Ладыгин, повезло ему, стоял на вахте и мрачно прикидывал, сколько они продержатся со своими запасами: выходило при жестокой экономии девяносто дней. Ему казалось, что в зеленом тумане Севера он видит кузькину мать. Ему припомнилось, как собственная мать отговаривала его от переезда в Архангельск из сухопутной Перми, но что ты, мама, как можно! Мать, повторял он теперь стынущими губами, мать наша Арктика; космический холод был вокруг него.