Истребитель

Ладыгин ничего не сказал. Слушайте, воскликнул Бровман, я прямо свиньей себя чувствую, прямо дрянью, но поймите простую вещь. Ведь не важно там – он показал глазами, – кто лично виноват. Там важно, героем ты вернешься или не героем. Когда по всей тайге две недели ищут женский экипаж, это одно. Они доказали, пролетели, рекорд установлен. Но когда вывозят с зимовки за полгода, а то и меньше до конца дрейфа… понимаете? Вам в Москве квартира выделена на улице Горького, жену перевозят туда. Всем Героя, это само собой. Про денежные выплаты не говорю, неважно это, речь идет о вашей жизни, но вот я здесь, с вами, я останусь до конца, улетать не собираюсь, мы книгу с вами напишем… Я вам гарантирую издание любой вашей книги… Но чисто даже по деньгам государству сейчас обременительно готовить экспедицию! Дайте одну радиограмму – остановится затратная, огромная работа и не будет риска с полетами этими, вы сами видите, лед гуляет, как они еще приземлятся сюда? Бровман начинал заводиться, его бесило ладыгинское молчание. В конце концов, сказал Бровман, большевиком называется человек, который делает невозможное. Да, сказал Ладыгин, конечно. А меньшевиком – который делает возможное, да? И улыбнулся. Бровман не знал, считать ли эту улыбку согласием и успехом миссии или признаком безумия. Мазуру в самом деле нужен был их подвиг, а не дезертирство; ему надо было отчитываться. Прикрыть зазнайство и дурость можно было только подвигом, на месте черного пятна сделать красное, Бровман послан был освещать подвиг, а не эвакуацию. Он никогда еще не ошибался в таких случаях, он был летописцем победы. Где Бровман, там Звезда, говорил Кандель, про которого он все еще вспоминал с болью, большей даже болью, чем при мысли о Волчаке. Но все это – и Кандель, и Волчак – было сейчас бесконечно далеко: область героического переместилась с небес на полюса, дальше, вероятно, будут глубины… Да, конечно, сказал Ладыгин. Да никто и не ждет особо. Хотя… вот… картонок написали двести пятьдесят штук… Он имел в виду надписи «Отработанный пар», «Пародинамо», которые разместили на всех котлах и трубах для скорейшего обучения смены. Все-таки, знаете, сказал Ладыгин, печально улыбаясь, название судна играет значительную роль. «Фрам» значит «Вперед», а «Георгий Седов»… Георгий Седов умер, не дойдя до «Святого Фоки», и флаг, который он собирался водрузить на полюсе, водрузили на его могиле. И когда выжившие вернулись, денежного довольствия им не полагалось, потому что война. Не до них было, знаете? Так что вы правы, товарищ Бровман, сердечно вас благодарю. Если возвращаться, то победителями. Но, сами понимаете, с помполитом Трофимовым я должен переговорить лично.

Помполит был очень плох: отказался эвакуироваться, сославшись на должность и на то, что коммунисты не сдаются, но еле ходил, подтягивал одну ногу к другой, доктор затруднялся с диагнозом – то ли суставы, то ли, не дай бог, позвоночник; Трофимов решился, кажется, если и получать своего Героя, то посмертно. С Бровманом передали ему какие-то порошки, капли, действия не замечалось. Трофимов подумал, опустив голову: м-м-м, что же, в этом есть резон. Бог его знает, что мы тут пересиживаем: судя по газетам хоть бы и месячной давности, головы летят, тому есть объективные причины. Тебе я лично дам совет (и тут Ладыгин в очередной раз убедился, что помполит его мудр как змий, партия других не выбирает): иди-ка ты, товарищ Ладыгин, после общего собрания в недельный санный поход. Сходишь за восемьдесят седьмую параллель, понаблюдаешь, доложишь… Командование передашь стармеху Курляндцеву, возьмешь палатку, а то она залежалась, – тебе надо сменить обстановку, иначе сойдешь с ума. Я подумаю, осторожно сказал Ладыгин. Да и думать нечего, партия за тебя думает.