Истребитель

И они плакали беззвучно, ощупывая друг друга слепыми руками. Слезы текли, словно таял весь лед, намерзший в нем за это время. Ирочка была такая бледная, такая худая… Сциллард лег спать с женой впервые за три, больше – почти четыре года. А утром к ним постучала соседка и сказала: «Я все видела, чтобы духу его тут не было». Жена отвела его на завод, ведь это было в трех улицах от ее собственного завода, и сдала его удивленному прапорщику. Сциллард, сказал прапорщик, откуда это, куда ты делся? И чё ж ты пришел? И он засмеялся, а Сциллард улыбнулся. И вернулся в шарашку, и вышел только в сорок шестом, а жена его вернулась в Ленинград в сорок четвертом, но комнату получить не смогла и ютилась с Ирой в Москве у сестры. В пятьдесят шестом Сциллард реабилитировался и с семьей уехал в Будапешт, выпустил несколько учебников по топологии, а в архиве осталась рукопись воспоминаний «Записки счастливого человека».

12

В феврале сорок второго года капитан Артемьев был начальником полевого госпиталя под Орлом.

10 января вышло директивное письмо Ставки верховного главнокомандования: «Немцы хотят, следовательно, выиграть время и получить передышку. Наша задача состоит в том, чтобы не дать немцам этой передышки, гнать их на запад без остановки, заставить их израсходовать свои резервы еще до весны, когда у нас будут новые большие резервы, а у немцев не будет больше резервов, и обеспечить таким образом полный разгром гитлеровских войск в 1942 году».

В войсках понимали, что никакого разгрома в 1942 году не будет и что отбить Орел в ближайшие месяцы не удастся. Командующий 16-й армией Рокоссовский сказал командующему фронтом Жукову: противник сейчас сильнее, а тот, кто слабее, наступать не должен, еще и в снегу по пояс… Лучше накопить сил, пощадить людей. Жуков сказал: выполняйте приказ.

Помкомвзвода во взводе связи первого батальона 1291-го стрелкового полка 60-й дивизии Кондратьев много успел хлебнуть за первые полгода войны: он записался добровольцем в московское ополчение, в 21-ю дивизию Киевского района, где люди были почти сплошь хорошие, его возраста люди, – «Мосфильм», институт философии и истории Академии наук, кондитерская фабрика Бабаева. Было с кем поговорить, но недолго. В октябре попал в окружение под Вязьмой и, прорвавшись, вышел на Можайскую линию обороны. В вяземской мясорубке Красная армия потеряла около четырехсот тысяч убитыми и ранеными, шестьсот тысяч пленными. Кондратьев попал в роту связи, стал командиром отделения, потом помкомвзвода. Со связью он творил чудеса. Осень была страшная, зима – лютая: земля смерзлась, не окопаться, противник с высот западного берега Оки свободно простреливал боевые порядки 60-й дивизии. С 16 по 19 февраля она потеряла 730 человек убитыми, 2250 – ранеными.

Для своих сорока трех лет Кондратьев справлялся неплохо, лучше многих, – как любой человек, которому есть зачем жить. Он знал, что война будет и закончится русской победой, потому что русский резерв бесконечен, и лучше представлял себе этот резерв, чем любые стратеги в Ставке. Он успел познакомиться за эти полгода со многими ценными людьми и точно знал, что, если выживет, сумеет их собрать и кое-чему научить, и кое-чему и у них научиться. Он представлял, как расширится теперь его сеть и как далеко продвинутся его ученики за те три, а может быть, и четыре года, которые продлится война. Послевоенного устройства мира он пока не представлял, но думал только о нем, и эти мысли его спасали. У немцев, понимал он, таких мыслей не было.

Его тяжело ранили в правое легкое 25 февраля и после боя оттащили в полевой госпиталь, размещенный в полуразрушенной школе большого села Кривцово, где оперировал Артемьев. Он был исключительный хирург и буквально воскрешал мертвых, и ассистировала ему сестра Марина, о которой говорили, что она была когда-то его женой. В школу однажды попал снаряд, раненых завалило, но Артемьев с сестрами всех вытащил – он словно вообще не боялся смерти, чувствовал себя неуязвимым, шутил, что был патолого-анатомом и это у него профессиональное.

Он мог бы спасти Кондратьева и чувствовал, что его метод здесь вполне применим, но чувствовал и то, что именно такому спасению Кондратьев сопротивляется. Он был без сознания и действительно плох, и все его существо словно отталкивало Артемьева. Артемьев видел, что это человек непростой и в будущем может быть весьма полезен, но жизнь из этого человека уходила у него на глазах и переходила во что-то бесконечно более сильное, бесконечно презиравшее Артемьева.

Артемьев этого не понимал. К войне не был готов никто, но он был; война предоставила ему необозримое опытное поле. Он понимал, что эта война будет выиграна за счет истребителей, но не таких, какие испытывали на высоту и скорость, а таких, как он. Это такие, как он, дали новую жизнь стране и готовы были вербовать к себе новых и новых, но этот связист, имени которого он не знал, уплывал у него из рук, и Артемьев ничего не мог сделать.