Истребитель

Он поднял глаза и посмотрел на Марину, и она, как всегда, почувствовав его взгляд, уставилась ему в переносицу. Он знал этот взгляд, всегда дававший ему силу, и пошатнувшаяся было реальность встала на место. Они смотрели друг на друга, и в этих глазах было большее, чем сила, большее, чем любовь, – та великая созависимость, которая всегда есть между творцом и творением.

Кондратьев похоронен в братской могиле у деревни Кривцово, его именем назван лунный кратер. Артемьев закончил войну майором и умер в 1972 году, архив сразу после смерти конфискован, судьба его жены осталась неизвестной, но если она его и пережила, то, мы полагаем с полным основанием, ненадолго.

Эпилог Башня

В мае 1961 года журналист Евгений Корнилов – сын того Корнилова, пять лет как посмертно реабилитированного, – получил задание найти репортера Бровмана, одно время даже возглавлявшего в их газете отдел новостей, и сделать с ним интервью о предтечах советской космонавтики.

Корнилов, разумеется, читал репортажи Бровмана, поскольку как журналист космической темы интересовался советской авиацией, а также странной, почти одновременной гибелью всех ее флагманов в конце тридцатых. Видя дату смерти «1937» или «1938» у писателя, начальника, да хоть бы и бухгалтера, он не удивлялся, «время было такое», как приговаривал ненавидимый матерью дачный сосед, старик, в те времена якобы охранник. Но что истребило этих, он не понимал вовсе, а уж о судьбе Бровмана не мог навести никаких справок, потому что с газетных полос его имя исчезло в сорок восьмом, в разгар проклинаемого космополитизма и борьбы с ним, а вскоре Бровман был уволен, как пояснили Корнилову в отделе кадров; адрес, разумеется, устарел, в Мосгорсправке человек с такой фамилией вообще не значился, а из бровмановских героев никто не уцелел. Сравнительно недавно умер Ладыгин, в последнее время скорее писатель, чем капитан, – о нем Бровман тоже писал, но вдова Ладыгина ничего не знала и как-то сурово разговаривала с журналистом; видимо, вспоминать о муже было ей больно.

Корнилов был юноша честолюбивый, а редактор, он же зять Самого, мог, как Суворов, простить все, кроме немогузнайки. Он щедро награждал, но и стремительно низвергал. Корнилов был на хорошем счету, на перспективной теме, да кроме того, сын знаменитого отца, создателя целой репортерской школы, – отступать он был не приучен. Наконец ему явилась светлая мысль связаться с единственным героем Бровмана, который был на виду: Бровман о нем написал целую брошюру. Владимир Канделаки был жив-здоров, чуть не единственный уцелевший летчик из той плеяды; он был теперь вице-президент Международной авиационной федерации, но не оставлял обычной испытательской работы. Корнилов зашел к первому заму, своему, в общем, парню, тоже сыну журналиста, тоже взятого, но вернувшегося полуразвалиной; зам куда-то позвонил по вертушке и вручил Корнилову телефон. Канделаки оказался любезен и пригласил к себе на Курскую: он жил в том же доме, где и Волчак, чьим именем был ныне назван переулок. Кабинет был весь завешан дипломами, вымпелами и фотографиями с живыми и мертвыми героями. Сам Канделаки, недавно получивший заслуженного мастера спорта по вольной борьбе, с трогательной гордостью этим хвастался. Он был еще очень крепок, широк, было ему шестьдесят семь, пару корниловских бесед он читал и одобрил.

– Бровман, да, – сказал он густым басом. – Левушка Бровман. Он, знаете, с сорок восьмого под этим именем не писал. Он Огнев стал, ну, понятно… Его взял к себе Кожемякин в «Знамя», не журналистом, а правщиком, что ли. Переписывать военные мемуары. Под Огневым он еще немножко в «Науке и жизни» печатался, про то, что у нас во всем приоритет, знаете, было такое поветрие. Что и самолет у нас первый изобрели еще при Иване Грозном, и вертолет – мы (что, кстати, правда), и на полюсах первые мы… Но потом его из партии исключили за дружбу с театральными критиками, ну и он тяжело это пережил. Тем более что коллеги отвернулись сразу, а потом, знаете…

Жена Канделаки, моложавая и молчаливая, принесла им кофе – настоящий бразильский, привезенный мужем из Южной Америки, где его недавно чем-то награждали.

– И с ним инсульт случился, – хмуро сказал Канделаки, – а у меня у самого тогда, знаете, были неприятности… по самолетной части… Жена его выходила как-то. Я про него поздно вспомнил, уже это был пятьдесят второй, наверное. Он очень бедствовал. Я его силой заставил взять сколько-то денег, а он хоть и еле говорил, но просил не звонить. Не хотел, чтобы я его видел таким, ну и знаете… как это говорится: тот страждет высшей мукой…

Корнилов сильно удивился и не сумел этого скрыть.

– Почитываем, – сказал Канделаки. – Ну и вот. Я позвонил еще в пятьдесят третьем, когда начало все это отпотевать… Но мне сказали, что они переехали на другую квартиру. Там, на Стромынке, телефона не было. Это тогда был край Москвы, теперь застроено, наверное… Вот, может быть, эти данные вам помогут как-то. Если разыщете, дайте знать. И от меня, конечно, приветы.