It Sleeps More Than Often (СИ)

— Пауль, я написал прошение о снятии сана. Пауль, я отправил его и в епископат, и в архиепархию, и в аппарат кардинала, и в Ватикан. Пауль, я не справился. Я недостоин. Я больше не пастырь. Я хочу освободиться, Пауль. Знаю — шансов почти нет, но вдруг…*

И он нырнул в объятия друга прямо на пороге клиники. Он продолжал давиться словами, топя их вo всхлипах, и всё это время он так крепко сжимал ослабленное кровопусканием тельце, что Пауль чуть было не задохнулся от счастья.

— Шнай, ты, наверное, совсем ничего не помнишь, — неуклюже начал он, когда Кристоф наконец успокоился.

— Я всё помню, Пауль. Той ночью я был в сознании. Я думал, что брежу, думал, мне всё снится, думал даже, что умер, но психолог объяснил — там, у алтаря, я был в своём уме. Что они со мной делали в этой клинике, Пауль! Даже гипноз. Они мне объяснили — я не безумен. А сам я понял: ты — святой, теперь я точно знаю это, — он вдруг отстранился, отводя взгляд, и сердце Ландерса вновь забилось в предчувствии нехорошего. — Я не смогу ответить тебе взаимностью. Психолог мне всё растолковал, ты понимаешь? Мы выяснили это. Я не такой, как ты, но я тебя люблю… Я написал в Ватикан — это моя последняя надежда. Пусть я не служу, но сан на мне, и пока это так, я неволен. А я не хочу больше быть невольным — там, в больнице, у меня было много времени, чтобы всё обдумать. Я многое о себе понял. Миссию я провалил, но Господь сохранил мне жизнь — значит, у него на меня есть другие планы! Я хочу начать жизнь заново — мирскую, как обычный мужчина, понимаешь?

— Шнай, а как же я? Ты… меня не осуждаешь?

— Тебя? Святого? Я твой должник до самой могилы. И твоя тайна навсегда останется тайной.

Той же ночью, дождавшись, когда Шнейдер уснёт в гостевой спальне, Ландерс заперся в своей и сжёг себя. Один за другим он жёг листки со стихами, нещадно выдирая их из тетрадей и отправляя на съедение огню. От своих чувств он оставил лишь гору пепла на широком жестяном подносе. Крупные слезинки с шипением падали на дотлевающий мусор. Тайна… Господь дал ему шанс искупить свой грех, вернув в эту жизнь. А Шнайдер не оставил ему другого выбора. Тайна — уже прошлое.

***

Пауль проснулся в пять, по будильнику. Утро бодрит совсем не летней прохладой, и, ёжась после душа, он на цыпочках пробирается в гостиную — пора собираться на службу. Он научился делать всё почти бесшумно — гладить, одеваться, завтракать — всё, лишь бы Кристофа не разбудить.

— Откуда костюмчик? Неужели Агнес заезжала, а я снова всё проспал?

Шнайдер возникает в дверях своей спаленки, в одних трусах и кофте с эмблемой Chicago Bulls, которая ещё недавно была ему в пору, а нынче висит, как не своя. Шнайдер неимоверно исхудал, ест через силу, да и то в основном под пристальным контролем Пауля, а физические нагрузки по настоянию докторов для него пока под запретом. Его сердце ослабло, нервная система истощена, по ночам он всё ещё видит чудовищ, а внутри сгорает от чувства вины. Но он лечится. В клинике он понял главное: он болен. И момент, когда он это понял, стал началом длинного пути.

Растерявшийся от неожиданности Ландерс мешкается у зеркала — всё же разбудил…

— Да, она. Тебя Агнес больше не обшивает, коли ты больше не настоятель, так принялась за меня, — Пауль возится с запонками — подобные штучки ему в новинку. Агнес его балует. — А спать тебе нужно больше, так скорее выздоровеешь. Зачем встал?

Взгляды встречаются в зеркале платяного шкафа. Следом в нём отражаются две улыбки.

— Слушай, Пауль, скажи, а если Ватикан всё же подтвердит моё прошение, ты не будешь против? — Шнайдер мнётся. В клинике, где запрещены посещения, у него было достаточно возможностей для того, чтобы осмыслить свой путь, своё прошлое и своё будущее. И он лишь догадываться может, сколько боли прочинил другу, по неведению играя с его чувствами на протяжении всех этих лет. Но он решил, и Пауль должен знать.

— Против чего? Против того, чтобы с тебя сняли целибат? Да с меня ящик бордо, если это случится, — Ландерс осекается: — Когда, Шнай, не если. Когда. Ты достоин этого. Найдёшь себе жену, устроишь свою жизнь… И больше никакого безумства!

— Спасибо, — Шнай прижимает к себе друга. Надышаться им не может. — Пауль, если это когда-нибудь всё же случится, и вдруг, ну вдруг, у меня появится жена, и у нас родится сын, знай: я назову его в честь тебя.

— Ну уж нет, — Ландерс изящно отстраняется, поправляя пиджак — не помялся бы. — Я буду ревновать, но ты об этом не узнаешь. Так что прошу лишь об одном: пусть единственными Паулями в твоей жизни останемся мы со святым Апостолом.