Итальянец

Эллена между тем, удалившись к себе в келью, предалась бурному потоку противоречивых мыслей и чувств, среди которых преобладали, однако, радость и нежность. Засим явились тревога, боязнь, гордость и раздиравшие сердце сомнения. Да, Винченцио сумел разыскать ее в заточении, но что, если он преуспеет в своих попытках вернуть ей свободу? В таком случае им предстоит покинуть монастырь вместе, но против этого, пускай единственно возможного, пути спасения резко восставало ее чувство приличия. Воспоминаний о чванливом высокомерии маркиза ди Вивальди, о властном и мстительном нраве его супруги, а более всего о том глубоком отвращении, какое внушала им обоим сама мысль о родственной связи с нею, было достаточно, чтобы Эллена и думать не могла о вторжении в подобный семейный круг. Гордость, здравый смысл восставали против столь унизительного поступка и призывали ее хранить независимость, а тем самым и достоинство; однако уважение, дружба и нежная привязанность к Вивальди заявили свои права, и Эллена заколебалась, ужаснувшись вечной разлуке, какую неминуемо сулил ей этот благородный порыв. Воспоминания о благословении покойной тетушки, освятившем взаимную склонность молодых людей, несколько успокаивали встревоженную щепетильность Эллены, но их оказалось недостаточно, чтобы полностью вытеснить соображения иного свойства; когда бы не преклонение перед памятью достопочтенной синьоры и не любовь к Вивальди, Эллена сожалела бы о ложном чувстве, ввергшем ее в нынешнее бедственное состояние. Вышеописанные бурные переживания, далеко не отрадные, не властны были, однако, вытеснить сладостные воспоминания о недавней встрече и сознание близости вновь обретенного друга. Нескромная память услужливо воскрешала облик Винченцио, его слова, в коих выразилась прежняя, не умаленная разлукой страсть, и усердно выискивала свидетельства той нежной привязанности, о которой минутой ранее Эллена склонна была лишь сожалеть — более того, зарекалась впредь и думать.

Изнывая в нетерпении, ожидала девушка прихода Оливии, от которой надеялась узнать, к чему привела беседа Вивальди с настоятельницей, а также пребывает ли он по-прежнему в стенах монастыря.

Оливия явилась под вечер с недобрыми вестями, и Эллена, узнав о том, что аббатиса непреклонна и Винченцио пришлось удалиться ни с чем, ощутила, что ей изменяют силы и угасает в зародыше решимость поступиться собственными душевными склонностями во имя спокойствия семейства Вивальди. Объятая горем и унынием, она впервые поняла неведомую ей дотоле силу овладевших ею чувств и в то же время — опасность своего положения. Эллена сознавала также, что, став жертвой беззаконных посягательств со стороны родителей Винченцио, она тем самым получила право считаться с их неудовольствием лишь в той мере, в какой оно не угрожает ее собственному счастью; но это убеждение ей ничем помочь не могло.

Оливия не ограничилась трогательной заботой о благополучии своей младшей подруги, а проявила глубокое участие к ее душевной горести; кто знает, где следовало искать истоки этого сострадания: в собственной злосчастной судьбе монахини или в чем ином, — так или иначе, при взгляде на девушку глаза Оливии то и дело переполнялись слезами. Волнение инокини не укрылось от Элле-ны, но деликатность не позволила ей высказать свое любопытство хотя бы намеком, и, поскольку внимание ее было сосредоточено на более насущных предметах, она не могла долго обдумывать необычное поведение Оливии.

Когда Оливия удалилась, Эллена взошла к себе на башню, чтобы найти успокоение в созерцании безмятежного величия природы. Это было верное средство возвысить дух и смягчить остроту горя. Пейзаж представлялся ей подобием нежной и торжественной, умиротворяющей мелодии — подобием наигрыша пастуха, о коем упоминает мильтоновский Дух:

Кто нежными напевами свирели Умел свирепый ветер укротить,

Волненье бора умиротворяя.

Пока Эллена наблюдала, как закатный свет заливает долину и подкрашивает пурпуром туманные горные вершины, с расположенных ниже скал запела свирель, уступавшая Мильтоновой прихотливостью, но не сладкозвучием. В стенах Сан-Стефано ни этот инструмент, ни исполняемую им мелодию девушке слышать не доводилось. Сладостная меланхолия звуков всецело овладела воображением девушки. В плавной каденции, трепетные звуки которой постепенно растворились в воздухе, излила, казалось, свое уныние некая возвышенная душа, а вслед за тем жалобные ноты вновь потекли с нараставшей силой. Утонченный вкус исполнителя говорил Эллене, что то был Вивальди.