Итальянская новелла ХХ века

А знает ли синьор старшина, что жена Вито, эта подлая женщина, три года подряд каждый вечер говорила, что идет миндаль собирать, а сама заваливалась спать с хозяином? А знает ли синьор старшина, что она ему целых три года так вот рога наставляла? И всю мебель из дома унесла. А потом даже матрац невинной малютки хотела забрать. Хоть это-то синьор старшина знает? А знает ли синьор старшина, что Вито, бедняга, все терпел и терпел? Что же синьор старшина на это ответит?

Старшина не стал, однако, ввязываться в долгий спор. Уже на пороге казармы он повернулся к толпе и сказал:

— Я что же, по-вашему, сплю и ничего не вижу, да?

Но толпа не разошлась. Люди собрались вокруг казармы, которая стояла на самой окраине селения, и время от времени кричали что-то старшине в окно.

Громче всех звучал чей-то голос, требовавший:

— Отпустите на волю малютку!

Вечерело, и на пыльную проезжую дорогу постепенно ложилась тень лиловато-розового облачка, которое надвигалось с оливковых рощиц. Слышался громкий лай: это надрывались рыжие собаки, которые вприпрыжку бежали за телегами, возвращавшимися с полей. Подъехав к самой казарме, телеги остановились перед запрудившей дорогу толпой, и собаки сразу же стихли. Наконец в углу казармы зажегся свет, открылась дверь, и появился приходской священник, которого, наверно, провели через сад. Священник без труда заставил всех умолкнуть.

— Успокойтесь, успокойтесь. Девочку никто не арестовывал. Разве можно было оставить ее одну в такой поздний час?

Кто-то крикнул:

— Она невиновна.

— Конечно, невиновна, — отпарировал священник, — Но закону доказательства нужны. А пока отправляйтесь с миром по домам. Завтра во всем разберемся.

— Нет, сегодня, сегодня вечером, — послышалось с разных сторон. — Почему девочку не отпускаете?

— Я же вам сказал, — возмутился священник. — Никто ее не арестовывал, она сейчас в доме старшины. Жена старшины ее вымыла и напоила отваром, чтобы она успокоилась.

А когда его снова перебили, он окончательно потерял терпение:

— О, господи. Закон есть закон, и не я его выдумал. До завтра.

Он резко повернулся, но, перешагивая через порог, зацепился сутаной за отогнутый угол жестяной обивки на двери и чуть не упал. Покуда священник пытался высвободиться, каждый в душе решил, что, если закон и вера не признают Вито невиновным, значит, их мечта о том, чтобы эту шлюху прикончили, — грех. Но, выходит, старшина и священник сговорились признать Вито виновным? Так толпа и стояла в мучительном сомнении, пока лампа в угловой комнате вдруг не погасла — знак того, что не осталось больше никаких надежд. В темноте заскрипели телеги, прокладывая себе дорогу в толпе, которая постепенно разбрелась по полям и тропинкам. И стоило людям разойтись, как снова по улице заструился зеленовато-желтый ручеек с маслобойни.

Три дня подряд Эстерина повторяла одну и ту же фразу: «Мама надела веревку на тату, тэта ее поборол и надел веревку на маму».

— А это правда? — спрашивал священник, вынимая из кармана карамельку. — Помни, кто лжет, попадает прямиком в ад.

— Мама надела веревку на тату, — упрямо повторяла девочка, твердо решив спасти отца. Ни конфеты, ни мороженое жены старшины карабинеров не заставили девочку отказаться от своих слов.

И хотя тем, кто вел расследование, это утверждение казалось нелепым, оно, именно благодаря бесконечному монотонному повторению, приобретало силу доказательства.

Как опровергнуть это наивное описание убийства? «Мама надела веревку на тату, тата ее поборол и надел веревку на маму». Какими данными располагали закон и церковь, чтобы опровергнуть рассказ девочки, в котором мать выглядела кровожадным чудовищем, а отец — жалким, слабым существом, убившим жену лишь ради самозащиты?

— Подумай хорошенько, Эстерина… Ты ведь знаешь, что добрые стоят по одну сторону, а плохие — по другую. Пока ты стоишь по эту сторону, вместе с добрыми, но если ты и дальше станешь лгать, то можешь очутиться вместе с плохими. И тогда ты не сумеешь спасти тату. Потому что будешь уже по ту сторону.

Но девочка в ответ повторяла:

— Мама надела веревку на тату, тата ее поборол и надел веревку на маму.

— А ты не ошиблась? — сказал следователь, — Может, все было наоборот? Тата надел веревку на маму, а мама…

— Нет, — испуганно крикнула девочка. — Это мама, мама надела веревку на тату.

Она трясла головой, и ее волосы, заплетенные женой старшины в две жиденькие косички и перевязанные белой ленточкой, тоже испуганно вздрагивали. Вымытая, причесанная, она упрямо повторяла свое «нет», казалось, подсказанное ей кем-то из взрослых. Но тата сидел в тюрьме и уже наверняка не мог этого сделать. Тогда попытались отыскать брешь в ее беспокойных снах и дрожи, когда внезапно открывалась дверь или с улицы доносился громкий крик. Но в мозгу Эстерины раз и навсегда застыла ритуально-точная фраза: «Мама надела веревку…»

— Ничего не поделаешь, — сказал наконец следователь и посоветовал отпустить девочку: пусть себе играет на улице.