Итальянская новелла ХХ века

Я добежал до хижины и забился в самый темный угол. Джино, перестав скрытничать, рассказывал о своих деяниях, смертных муках и чудесах. Иными словами о России, Франции, каторге и ссылке. Когда мы поели, я разыскал проводника. Мы шли без остановок и, хотя было рискованно выходить из леса до наступления ночи, к четырем часам дня оказались на том самом открытом месте, где нас застал рассвет.

XII

Баба посоветовал мне держаться поосторожнее. Поэтому я перестал показываться в городе и даже дома старался бывать как можно меньше. Ночевал я у знакомого крестьянина.

Однажды днем меня позвали: сказали, что у меня гости. Я нашел в кабинете Баба, Васко и Пьеро. Все трое стояли с шапками в руках, и вид у них был несколько растерянный.

Я предложил им присесть.

— Чему обязан такой честью? — спросил я только для того, чтобы сломать лед.

— Ничему, — ответил Баба. — Мы пришли… проведать тебя.

— Вот и чудесно. Просто замечательно. Я очень рад.

Им стало еще неудобнее. Пьеро вытащил коробку с табаком и папиросной бумагой.

— Погоди, у меня есть сигареты, — сказал я.

Я бегом взлетел по лестнице, вытащил ящик и вытряхнул из него все содержимое. Потом я попытался задвинуть его; ящик не поддавался, тогда я оставил его открытым и помчался назад. На площадке меня пыталась остановить мама.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила она.

— Нет, — бросил я.

Они разговаривали, но, увидев меня, сразу же замолчали. Я угостил их сигаретами. Пьеро отказался: для него мои сигареты были слишком слабыми. Он свернул сигарету из своего табака — темного, почти черного, и, конечно, крепчайшего.

Я курил, глубоко затягиваясь. У меня сильно билось сердце. Я заметил, что взгляд Баба остановился на гравюре, на которой полуголая женщина, долженствовавшая изображать не то Италию, не то Свободу, водружала лавровый венок на трофей, сооруженный из самых разных предметов, в том числе из колеса какой-то пушки.

— Эта гравюра в память о Пяти Днях Милана [30],— сказал я, — А вот это мой дед со стороны матери, — добавил я, указывая на портрет, висевший на противоположной стене. Мой дед был изображен на нем в красной рубахе и в военной фуражке. — Он был гарибальдийцем, — пояснил я. — Он участвовал в походе Тысячи [31].

— Теперь понятно, почему ты коммунист, — заметил Баба. — У тебя это семейная традиция.

— Ты в самом деле считаешь меня коммунистом? — При этом я посмотрел также на Васко и на Пьеро.

— Мне кажется, — сказал Пьеро, — что ты действуешь, как коммунист. Твои поступки — поступки коммуниста.

— Что значит — «действовать, как коммунист»?

— Действовать во имя блага народа, — ответил Пьеро.

— Формулировка несколько туманная, — заметил я. — Фашисты тоже ею пользовались.

— Брось. С гобой нельзя говорить серьезно. — Пьеро был единственным, кто иногда спорил со мной.

Я спросил, что нового в отряде.

— Скажи, что ты думаешь о Джино? — спросил меня Пьеро.

— Да, нам хотелось бы знать твое мнение, — поддержал его Баба, — Теперь отряд в его руках.

— Он кажется мне человеком… на которого можно положиться, — ответил я. — Он был на каторге, в ссылке, — поспешил я добавить.

— Мне кажется, что… он дурак, — сказал Пьеро.

— Нет, почему? — возразил я.

— Я послушал его разговоры, и мне показалось, что у него мозги набекрень.

— Можно? — спросила моя мать, приоткрывая дверь.

Пришли гости, и моей матери непременно понадобилось пройти через кабинет, чтобы взять что-то в соседней комнате. Она мило поздоровалась с моими знакомыми, которые тут же встали.

— Садитесь, садитесь. Вы пришли навестить моего сына? Вот и хорошо. А то он все жалуется, что сидит один; сегодня вы составите ему компанию. Может, вам что-нибудь предложить? Закусить или выпить?

— Спасибо, сударыня, — ответил Баба, — но мы сейчас уходим.

— Я знаком с твоей мамой, — сказал Баба, когда она ушла, — но она меня не узнала. Когда я был молодым, лет пятнадцать тому назад, у меня была любовь с твоей нянькой.

— С кем? С Анной?

— Да, с Анной, — Затем он сказал, что моя мать хорошо сохранилась.

Беседа у нас не клеилась. Из столовой доносились громкие голоса и частый смех. Особенно выделялся резкий голос моей сестры и ее хохот.

— Ну, мы пошли, — сказал Баба.

— Посидите еще, — сказал я.

Пьеро надел шапку, но даже это не сделало его разговорчивее. Васко откровенно зевал. Когда они в следующий раз сказали, что им надо идти, я их больше не задерживал.

XIII

Настало время, когда только прятаться было уже недостаточно. Мне предстояло сделать выбор: я должен был либо уехать к какому-нибудь своему приятелю или родственнику — все равно куда, лишь бы подальше отсюда, — либо уйти в партизаны.

Утром ко мне пришел Васко с новым предупреждением от Баба. Днем я пересек долину, чтобы повидаться с Баба. Прежде чем подняться на противоположный склон, я постоял посреди голых полей. Чего ради мне было идти к Баба и разговаривать с ним. Тем не менее я поднялся и подошел к воротам Баба.

Женщина сказала мне, что его нет дома, но что он находится неподалеку в поле. Его не было дома, потому что теперь ему тоже приходилось скрываться.