Итальянская новелла ХХ века

Когда я нашел его, он грелся на солнце. Рядом стояла наполовину пустая фьяска с вином. Он курил.

— А! — сказал Баба.

Я молча сел рядом.

— Что я должен делать, Баба?

— Делай, что хочешь, — ответил он.

Вопрос мой не имел ни малейшего смысла. Даже если бы Баба дал мне совет или указание, все равно решать предстояло мне. От этого мне было не отвертеться.

«Что меня удерживает? — думал я. — Нужно ему сейчас же сказать: я не пойду, Баба; я не желаю ничем рисковать ради партизан».

— Я тебе этого даже не предлагаю, — сказал Баба. — Тем более прекрасно зная, что ты откажешься. — Он поднес ко рту фьяску. Вино в ней было темно-красное и, по-видимому, очень терпкое.

— Видишь, — сказал Баба, — сижу себе здесь на солнышке. Вина и табака у меня хватает. Пока не стемнеет, я отсюда не двинусь.

— До вечера выпьешь все вино?

— Думаю, выпью, — ответил Баба.

— Ты греешься на солнце, у тебя есть, что выпить и покурить; казалось бы, ты должен быть счастлив. И все-таки, Баба, ты не кажешься мне вполне счастливым.

— Конечно, — сказал он. — Меня беспокоит то, что с минуты на минуту меня могут арестовать.

— Настанет день, когда это тебя больше не будет тревожить. Что станете делать вы, коммунисты, когда не будет фашизма?

— Дел всегда будет много, — ответил Баба. — Исчезнет фашизм, не исчезнет буржуазия. Борьба будет продолжаться. Если все пойдет хорошо, мы установим диктатуру пролетариата. Однако и диктатура пролетариата представляет собой лишь определенный этап. Мы не остановимся, пока не будет освобождено все человечество.

— Под освобождением человечества вы подразумеваете мир, в котором у всех будут вино, сигареты…

— Тебе известна формула Маркса? — спросил Баба. — От каждого по способностям, каждому по потребностям. Таким должно быть общество, преобразованное по Марксу.

— Ради этого я не пошевелил бы и пальцем.

Но Баба не слушал меня. Он закрыл глаза.

— Баба, — спросил я его, — ты правда не веришь в бога?

— А чего ради я должен верить в него? Я считаю религию вздором.

— Но как ты тогда объяснишь, что один живет, а другой…

— Медицина и биология давным-давно ответили на твой вопрос. А также химия. Ты живешь потому, что существуют определенные материальные условия. Потом материя преобразуется, и ты перестаешь жить.

— И все это тебя не ужасает?

— Нисколько. Почему бы мне ужасаться?

Его позвали домой. Баба ушел, шаркая ногами, оставив меня наедине с фьяской. Я бродил в чахлой тени олив. Огромная тяжесть сдавила мне грудь. Я лег на спину. Мне казалось, что лежа мне будет не так тяжело. Я всегда поступал так, испытывая физическую боль. Мне было не только тяжело, но и больно. Я закрыл глаза. Я говорил сам с собой. Каждое слово отдавалось внутри меня мучительной болью. «Боже мой! Боже мой!» — восклицал я. Если бы я мог заплакать. Если бы я мог заснуть.

Я повернулся и увидел лицо склонившегося надо мной Баба.

— Тебе плохо? — спрашивал он.

Я ответил, что нет. Я встал и сказал ему, что решил идти в партизаны.

— Пошли домой, — сказал Баба. — Забирай фьяску, и идем. Мне прислали колбасы для партизан. Ночью я ее переправлю. А что, если нам начать эту колбасу? Ведь теперь ты тоже партизан.

Мы начали колбасу. Мы ели, пили и курили. «Вот это — жизнь! — думал я. — Поел, выпил, покурил, а ночью ушел к партизанам!» Раз десять я спрашивал у Баба, кто будет моим проводником и какой дорогою мы пойдем. Мы шутили, и я дошел до того, что хлопал его по плечу.

— Скоро придет и мой черед, — заявил Баба. — Я написал в Пизу, чтобы мне прислали замену. Не дождусь, когда тоже смогу уйти в партизаны.

— Но ты же не можешь ходить.

— Я? Не беспокойся, я ни от кого не отстану.

— Брось, Баба.

— Увидишь.

XIV

Я не ушел в партизаны. Я уехал в Рим вместе с сестрой. Мы поселились в родительском доме, и меня никто не потревожил.

Я снова увидел Баба месяца через два после освобождения. Я вернулся повидать родителей, которые тоже склонялись к мысли о переезде в столицу.

Баба я встретил на площади.

— Здравствуй, — сказал я.

— О! Привет; — откликнулся Баба.

Мы пожали друг другу руки.

— Как жизнь? — спросил я его. Баба был теперь властью.

— Худо, — ответил он. — Хлопот полон рот. Работаю с утра до ночи, и все идет не так, как надо бы. Раньше было лучше, — закончил он.

На него уже навалилось три-четыре человека.

— Привет, Баба! — сказал я.

— Подожди меня, — попросил он.

Я отошел в сторону. Те говорили, а Баба слушал, по обыкновению уставившись в землю. Потом он принялся что-то им спокойно растолковывать. Они перебивали его, пререкались друг с другом, размахивали руками. Баба вышел из себя и тоже замахал руками. Наконец, он как-то отделался от этих бесноватых.

— И вот так с утра до ночи, — пожаловался он мне. — Один хочет быть правым, а другой не желает оставаться виноватым. — Он с жаром принялся излагать мне суть спора, вдаваясь в мельчайшие подробности. Когда он кончил, мы оба замолчали. Часы на площади пробили шесть.

— Поздно уже, — заметил Баба. — Мне пора идти.

— Я немного провожу тебя.

Мы дошли до городских ворот, не сказав друг другу ни слова. Там нам надо бы было расстаться, потому что у меня тоже не было времени; но я сказал: