Итальянская записная книжка

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

«30 августа. Глухая ночь.

Невдалеке от дома Джулио и Карлы, где я нахожусь, лает собака. После вчерашнего приключения, когда я глупо решил выказать себя удальцом, до сих пор ноет нога.

Но проснулся не от боли.

Сижу сейчас за письменным столом Маттиа, под укреплённой на кронштейне лампой, пытаюсь с помощью этих записей понять, отчего бьёт изнутри тревога. Безотчётно. Будто что‑то назревает в атмосфере. Во мне? Или все проще — некоторые животные предчувствуют начинающееся землетрясение, вулканическую активность. Кто его знает, здесь, в Италии, такое случается. Достаточно вспомнить Помпеи.

«Ночью все страхи страшнее кажутся», — успокаивала меня когда- то одна старушка в Вологодской области.

Как давно это было! Как далеко отсюда.

Хватить бы крепкого чая. Но в доме все сладко спят. Где‑то на втором этаже — Маша.

В высшей степени порядочный человек, она, надеюсь, никогда, ни при каких обстоятельствах не увидит этих моих записей. Хотя… Как всякую женщину, её конечно интригует, что это временами я пишу?

Толстой прятал от жены свой дневник в голенище сапога. Или в валенок. Зачем он его вёл? Зачем вёл дневник Христофор Колумб? Зачем я все это пишу?

Лютое одиночество.

Глухо. Тревожно. Даже собака смолкла.

А вчера мне было так спокойно на вилле Боргезе — почти безлюдном роскошном парке со старинными статуями, вычурными дворцами–музеями, к счастью уже закрытыми. Можно было просто идти под вековыми, невероятной красоты платанами и пиниями, пронизанными лучами клонящегося к западу солнца, слышать окрест неумолчное стрекотание цикад. Просто отдохнуть на тёплой мраморной скамье, глядя на то, как временами вдали тихо проезжают по дорожке туристы на взятых в прокат сверкающих велосипедах. Веял чудесный тёплый ветерок, какой бывает, наверное, только на вилле Боргезе.

Маша склонила голову к моему плечу, спросила — «Можно я немного посплю?»

Она, конечно, устала. Всё время переводит для меня, следит за мной, ни на миг не выпускает из поля зрения.

«Так тебе неудобно,» — сказал я, слегка отодвинулся, водрузил вместо подушки пакет с её купленными для общинных подруг брючками себе на колени. Она положила на него голову, уютно подогнула ноги и уснула.

Или не уснула.

Не знаю. Я окаменел. Боялся потревожить её. Много чего боялся.

Минут через двадцать поднялась, взглянула на часы.

Молча шли сквозь притихший парк к какому‑то другому, пустынному выходу, где не оказалось ни метро, ни автобусной остановки.

Пока она подбегала к единственной приостановившейся у тротуара автомашине, откуда выходила полная женщина в бурнусе с разряженной маленькой девочкой, я особенно остро почувствовал себя виноватым. За то, что трачу на себя много денег, за то, что старше её.

Потом ехали в этой машине на вокзал. Я сидел рядом с водителем — совсем старым, худым, с золотой цепочкой на смуглой шее. Как оказалось, родом из Туниса. Мусульманин.

Знает русское слово — «работать». Категорически не взял с нас ни лиры, провёз через пол–Рима. На прощанье неожиданно сказал — «Бог существует для всех.»

Маша оставила меня за столиком летнего кафе, расположенного на площади против вокзала, побежала узнать расписание пригородных поездов до Чеккины и заодно позвонить туда, чтобы нас, как обычно, кто‑нибудь встретил.

Против меня за тесно сдвинутыми столиками веселилась большая компания: молодые итальянские солдаты с одной стороны, с другой — сколько понял, туристки из Соединённых Штатов, скорее всего, студентки.

В отдалении кружили автобусы, автомобили. Прощально кружил Рим. И я почему‑то стал молиться про себя, чтоб Маша, возвращаясь ко мне, не попала под колеса.

Потом глядел на эту красивую хохочущую молодёжь, потягивал горьковатый джин, думал о том, что идиллическое пребывание на вилле Боргезе внесло ненужную сложность в наши до сих пор простые отношения.

Сейчас мне это особенно ясно.

Она пришла и сообщила, что электричка — только через сорок минут. Что Карла предупредила — вечером нас приглашают на собрание общин, где будут представлять прибывших из Перу братьев и сестёр.

Я с равнодушием воспринял это сообщение. Что мне перуанцы, раскатывающие неизвестно на какие деньги по свету? Забыл, что я и сам в данный момент странствую по Италии. Что Бог предлагает очень важные встречи.

Я был целиком захвачен созерцанием солдат и осторожно кокетничающих девушек. Солдаты молоды и красивы, девушки в своих туристских маечках несколько мелкотравчаты, но тоже ничего себе.

Мы с Машей едва сдерживались от смеха: когда каждый из этих солдат стал клясться, что раньше у него не было любовных историй, а если и была, то в далёком прошлом. «Лаура — экс,» — утверждал один, «Франческа — экс,» — заверял другой.

Девушки веселились. Хохотали, впрочем, и сами солдаты.

Маше с трудом удалось оторвать меня от этого зрелища. До отправления электрички оставалось двенадцать минут.

Кто его знает, зачем я это сделал? Когда на вокзале выяснилось, что наш поезд стоит в дальнем конце длинной, с километр, платформы, я побежал. Словно можно убежать от самого себя, своих болезней, возраста.

Конца не было проклятой платформе.

Мы все‑таки успели. Едва вскочили в последний вагон, электричка тронулась.

Рухнул на сиденье. Маша, ругая меня, присела на корточки, стала массировать ногу. Умело. В своё время она окончила медицинское училище.

Полегчало.

В Чеккине встретил на машине Джулио. По дороге, когда ехали мимо супермаркета, я попросил Машу выйти, накупить на прощанье всем — и детям, и взрослым самого разнообразного мороженного. В другом месте, уже ближе к вилле, увидел в сгущающихся сумерках — продают арбузы. Вытащился сам. Выбрал и купил огромный кавун. Джулио с продавцом перетащили его в багажник.

Вилла за все эти дни стала домом родным. Как особый знак — итальянское издание Маяковского, лежащее сейчас рядом на письменном столе.

Карла и Маша готовили прощальный ужин. А я, обессиленный, сидел за длинным обеденным столом, окружённый младшими детьми, делал им самолётики из газеты «Оссерваторе Романо». Затем Андреа потащил в сторонку на ковёр, торопливо расставил на доске шашки. Но я, вспомнив довоенное детство, стал учить его играть в «чапаевцы», то есть поочерёдно выщёлкивать своими шашками шашки противника.

Славный мальчуган был в восторге, и так странно было слышать из его уст это слово — «чапаевцы»… «Анкора! Анкора!» — ещё, ещё!, —умолял он меня, когда игра кончалась.

Играл с ним, окружённый девочками и отчётливо чувствовал, что нахожусь в средоточии чего‑то сокровенного, святого, куда меня с Машей допустила судьба.

Когда все уже уселись за стол, Джулио привёз трёх перуанцев. Если бы ночью, или просто в лесу, я встретил одного из них — Карлоса, я бы окочурился со страха. Квадратный. Мясистое, узкоглазое лицо мрачного ацтекского бога, пожирателя человеческих жертвоприношений.

Смущённо улыбнулся, садясь со своими товарищами за стол, и сразу — ребёнок, родной, близкий.

Джулио поднялся со своего места в торце стола. Зажёг укреплённые в шандале свечи. Благословил трапезу.

Я тоже молился, и вдруг заплакал. Чем больше старался скрыть, тем больше лились слезы. Кроме Маши и Карлы, кажется, никто не заметил.

После ужина, как дурак, волновался, хорош ли окажется арбуз. Взрезал Маттиа. Раздался треск, и когда обе половинки распались, я увидел, что не осрамился.

Лишь к одиннадцати, под звёздами, на трёх машинах поехали все вместе, с детьми и бабушкой в центр Чеккины, в церковь.

Там, вокруг неё уже море машин. Все выходят, целуют друг друга. Ребятня тотчас — в прятки, в догонялки.

Потом, как у Дона Донато в Барлетте, как, рассказывал падре Тринидад, на филиппинском острове — зал, в центре которого стол, покрытый белой скатертью с гирляндой живых цветов по краям. Он выдвинут вперёд так, что члены общины не вдали от него, а вокруг. В память о Тайной Вечере, когда Христос и ученики за одним столом, ничем не разделены…

Отдельно на почётных местах сидели перуанцы, человек тридцать мужчин и женщин. Когда мы сегодня уедем в Венецию, трое из них, в том числе и Карлос, будут жить здесь, в этом доме, пока не отправятся в Лоретта на встречу с Папой.

Джулио встал со списком в руках, представил каждого.

Один за другим перуанцы поднимались со своих мест, кратко рассказывали о себе. Сельскохозяйственные рабочие, медсестры, учителя, видимо, много пережившие, они работали ночами, в воскресные дни, чтобы скопить деньги на это паломничество в Италию.

Между прочим, Маша и дон Донато ещё в Москве не раз упоминали о предстоящей встрече с Папой где‑то на Адриатическом побережье. Маша стремится туда. А я не очень‑то понимаю, зачем мне там быть. Одинокий волк, со времён наших первомайских демонстраций терпеть не могу массовок, коллективных песнопений.

Джулио представил и нас — людей из России. Поднявшись вслед за Машей перед аплодирующим залом, я с особой силой ощутил свою отрезанность от этого притягательного и недоступного для меня мира.

В дверь стучит Маша. Зовёт скорей завтракать. Оказывается, солнце уже светит сквозь веер пальмы за окном.»