Итальянский художник

Я всю жизнь скучаю по этим полям, как будто в них какая-то прелесть неземная. А кому они нужны, кроме меня? Слепни, зной и крик коршуна. Я обнял Лючию-Пикколли и ушёл гулять налегке. Солнце пекло, от земли веяло жаром, свет бил в глаза со всех сторон, лопались стручки мышиного гороха, и горячее марево клубилось плотными прозрачными струями. Зачем я пошёл? И забрёл далеко, дал кругаля, видел лису и какую-то птицу вроде дятла, так и не понял, раньше таких не было. Я совсем не думал о Ромине. Я шёл и шёл, на дороге лежали втоптанные овсяные колоски. Ветер обдувал потную рубашку, она высыхала и снова делалась мокрой. Поле, ромашки, снова я здесь, тысячелистник, зверобой, запах земли ‒ мысли сначала бежали в такт шагам, потом приняли своё собственное направление и унесли меня далеко. Я шёл уже третий час.

Стал бы я жить. Была б моя воля. Был бы я господом богом, стал бы я всё это затевать?

Что лучше: хаос пустоты, «пустынна и безвидна», или череда возвышенных недоразумений? Соблазн ненависти в том, что луче пусть ничего не будет, но только чтобы не было негодяев и страданий. Соблазн любви противоположен: да хоть бы страдания, пусть процветают мерзавцы — пусть, не страшно, но чтобы было утро, роса и все вот эти обыденные чудесные дела и родные люди. Любовь вопреки логике создала этот мир, любовь отодвигает конец света. А так, всем известно, что давно пора; доколе, господи? Но пробивается трава среди камней, и реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются… Форма, изящество дикости, простой инстинкт красоты подсказывает, что желательно, конечно, помучиться.

Не дожидаясь грехопадения я выгнал бы всех из рая, потом сразу потоп, в змия попадает молния, никто не отличает добра от зла — всё хорошо. Каин, по непросохшей ещё, солоноватой земле, отправляется сеять просо куда-нибудь в Далмацию, женится там на девушке с миндалевидными глазами, от них берет начало племя добрых великанов: горы, море, свежий воздух и пшённая каша. Авель запекает своего барашка в золе. Тут мы подходим к самому важному моменту творения, необходимо решить: барашек с чесноком или в мятном соусе? Это главное — хрустеть виноградом, ягоды трескаются во рту, терпкая, жёсткая от зноя кожура, хрум-хрум; плеваться косточками, разрезать сочное горячее мясо острым ножом и ломать свежий хлеб жирными руками, перепачканными золой и апельсиновым соком. Вытирать усы крахмальной салфеткой, выставлять босую ногу на солнце, щекотать её травой, ругать муравья и думать: сколько мне ещё осталось?

Как сказать тем, кого… и даже тем, другим. Как? Что-то сжимается в груди, хочется вздохнуть. Фффффф, для чего я всё это затеял? Для вот этого? Счастье, всех жалко до слёз? Ффффф — моя главная молитва любви мытаря, «Отче наш» в сокращении, да приидет царствие Твое.

Есть хочется. Затянулась моя прогулка. Но как хорошо, даже если не будет, даже не для меня, но где-то же есть миска густого супа, шипящая сковорода с котлетами, мокрая зелень в дуршлаге, огурцы, редиска и голодный кот, который вспрыгивает вам на колени, суёт морду в тарелку, задирает хвост прямо вам в лицо, словом, не владеет собой от возбуждения и нахлынувших на него чувств. Как я его понимаю. Надо возвращаться.